Арсений  Замостьянов

 

СУВОРОВ  В  РУССКОЙ  ПОЭЗИИ

 

          Солдаты, безымянные  авторы  народных  песен, прославили  Суворова  в  своих  бесхитростных  стихах  прежде  всех  столичных  служителей  муз. Так  и  должно  было  случиться  с  полководцем,  остающимся  в  истории  российского  общества  неразрешимой  загадкой. Ни  первые  подвиги  Суворова  в  Польше, ни  славные  победы  при  Туртукае,  Козлудже, Гирсове,  Фокшанах, Рымнике  не  были  воспеты  одописцами   екатерининского  века . Гораздо  позднее   у  читающей  публики  создалось  впечатление , что  Суворов  всегда  был  излюбленным  героем  Державина  и  Петрова. Нам, помнящим  державинского  «Снигиря», трудно  представить,  что  в  своей  знаменитой  оде  «На  взятие  Измаила»  Гаврила  Романович, оставшийся  в  истории   как   друг  и  литературное alter ego  Суворова, не  упомянул Александра  Васильевича - тогда  уже  графа  Рымникского -  ни  разу.  И  только  честнейший  Ермил  Костров,  в  том  же  1791  году  посвятивший  Суворову  свой  перевод  «Оссиана, сына  Фингалова, барда  третьего  века…»,  восславил  тогда  Суворова  в  эпистоле   «На  взятие  Измаила»,  да  всем  своим  положением  обязанный  Суворову  легендарный  графоман  Дмитрий  Хвостов  восславил  брата  своей  жены  в  «Стихах  на  отъезд  Его  Сиятельства  Графа  Александра  Васильевича  Суворова-Рымникского  по  взятии  Измаила   в  Санкт-Петербург  из  Москвы  1791  года  февраля  «…» дня». Хвостов, по  своему  обыкновению, в  том  же  1791  году  издал  своё  творение, – но  Суворов  ждал  чего-то  иного, ждал  своего  Оссиана, который  восславит  военные  подвиги  измаильского  героя  достойными  стихами.  Ермила  Кострова  Суворов  ставил  высоко – в  четвертой  главе  настоящего  издания  помещено  стихотворение  Суворова, посвященное  Кострову – но  этот  поэт  был  также  человеком  суворовского  круга. Суворов  был  Меценатом  Кострова. Александр  Васильевич  ждал  признания  литераторов, не  обязанных  ему  ни  материальным  благополучием, ни  положением  в  обществе. Признание  литераторов  пришло  к  Суворову  не  сразу, великий  полководец   задержался  в  безвестности, чтобы  уже  старцем  сделаться  героем  лучших  военных  од  своего  века, а  после  смерти  остаться  тайной  за  семью  печатями,  которую  и  поныне  разгадывают  философы  и   поэты,  историки    и   политики.  Преклонявшийся  перед  поэзией  Суворов  искренне  благодарил  поэтов, прославлявших  его  победы,  посылал  им  комплиментарные  письма, а  Ермилу  Кострову  и  Гавриле  Державину, как  известно  читателям  этой  книги,  в  ответ  на  их  стихотворные  приношения  сам  полководец  посвятил  по  стихотворению.

             Разбив при  Праге  войско  конфедератов, Суворов с  армией  вошёл  в  Варшаву.  Ермил  Костров  немедленно  отозвался  на  это  событие  «Эпистолой  на  взятие  Варшавы»:

 

   И  что  твоих  побед  и  подвигов  наградой?

   Верх  почестей… Вождем  вождей  ты  наречен…

 

          Пальцев  одной  руки  хватит, чтобы  пересчитать  эпизоды  торжества  российского  военного  могущества  в  европейских  столицах. Семилетняя  война, Наполеоновские  войны, Вторая  Мировая... Психологическое  значение  польской  кампании  1794 года, блестящих  побед  при  Кобрине, под  Брестом, наконец,  пражской  виктории, было   велико: не  дикие  турки, а  прежние  теснители  Московии  поляки,  да  ещё  хворые  французской  болезнью, были  наголову  разбиты  полным  генералом  Суворовым.

          «Ура! Варшава  наша!»,- писал   императрице  полководец  в  известной  легенде. Эти   слова  определили  начало  нового  витка  суворовской  легенды - с  этого  времени  каждое   слово  Александра  Васильевича,  каждый  его  жест,  будет  рассматриваться  современниками  как  нечто   многозначительное   и  символичное. В  этой  легенде  нашлось  местечко  и  для  императрицы  Екатерины  Великой. «Ура! Фельдмаршал  Суворов!»,- конечно, нам  хочется  верить, что  именно  так  отписала  Северная  Семирамида  своему   воинственному  старцу.  И  началось. Костров  торжествовал  вместе  с  Суворовым  и  обещал  в  новых  стихах  воспеть  новые  подвиги  фельдмаршала:

  

   Но, муза! Опочий. Коль  вновь  Суворов  грянет,

   Твердыни  ужасов  враждебны  потрясет,

   Пусть  дух  твой  в  пламени  рожденном  вновь  воспрянет,

   И  нову  песнь  ему  усердье  воспоет.

  

Сочиняя  почти  наперегонки  с  Ермилом  Костровым, посвятил  Суворову  оду  Иван  Дмитриев - поэт  очень  миролюбивый, тонкий  стилист, один  из талантливейших  наших  сентименталистов. Современники  сомневались - уж  не     Державин  ли  написал  эту  оду?  Но  в  1831  году  успевший   постареть   и  послужить  министром  Иван   Иванович  Дмитриев  написал  послание  другому  поэту, В. А. Жуковскому, послание  «По  случаю   получения  от  него  двух  стихотворений  на  взятие  Варшавы»:

 

                Была  пора, питомец  русской  славы,

                И  я  вослед  Державину  певал

                Фелицы     мощь  и  стон  Варшавы,-

                Рекла  и  бысть - и  Польши  трон  упал.

 

          Другая, сомнительной  славы,  война, иного  рода  патриотизм -  уже  патриотизм  воинствующий, предполагающий  существование  оппозиции, тех, кого  новый «стон  Варшавы»  не   восхищает  и  не  умиляет. Ода «с мнимым  противником»:

 

               Взыграй  же, дух! Жуковский, дай  мне руку!

               Пускай  с  певцом  воскликнет  патриот:

               Хвала  и  честь  Екатерины внуку!

               С  ним  русский   лавр  цвесть  будет  в  род  и  род.

   

    В  1794  году  Ивану  Дмитриеву, а  вместе  с  ним  и  Гавриле  Державину,  не  требовалось  произносить  это  слово - «патриот». И,  если  Дмитриев  и  тогда  озаглавил  своё  стихотворение  «Глас  патриота»,  то  как  разнятся   высокий  патриотизм  1794  года  и  неловкий  поклон  в  сторону  императора  Николая  Павловича - впрочем,  последний  заслуживал  и  уважения, и  прославления.  Откликнулись  на  взятие  Варшавы  и  Ермил  Костров, и, наконец, Гаврила  Романович  Державин. Первый – «Эпистолой  Его  Сиятельству  Графу  Александру  Васильевичу  Суворову-Рымникскому  на  взятие  Варшавы», второй – «Песнью  Ея  Императорскому  Величеству  Екатерине  Второй  на  победы  Графа  Суворова-Рымникского  1794  года». Впрочем, судьба  державинского  стихотворения  не  была  счастливой: «Песнь…»  была  напечатана  в  1794  году, но  в  свет  не  вышла. Следующие  стихи  показались  тогда  политически  некорректными:

 

        Трон  пред  тобой, - корона  у  ног, -

        Царь  в  полону!..

 

Стихотворение  было, наконец, издано  в  1798  году. Державин  был  громоподобен, как  никогда:

 

          Прокатится, пройдет,

          Промчится, прозвучит

          И  в  вечность  возвестит,

          Кто  был  Суворов.

          По  браням – Александр, по  доблестям – стоик,

          В  себе  их  совместил  и  в  обоих  велик.

 

Восхищение  суворовской  победой   само  собой  было  подлинным  и  неуязвимым  патриотизмом. Иные  победы  требуют  иного  приёма,   а  Суворов  у  нас  был  и  есть  один.  Замечательно,  что   в  нашем веке   авторы  художественного  фильма  «Суворов»  (об  этой  кинокартине   речь  впереди)  намучились  с  польским  вопросом. Прославлять  захватнические  и  контрреволюционные  войны  Российской  империи  мастерам   советского «нового  искусства»  не  следовало, и  в  первоначальном  варианте  фильма  польской  кампании  внимание  не  уделялось. Но  рукопожатие  Молотова  и  фон  Рибентропа   сразу  изменило  ситуацию , конъюнктура  перевернулась  с  головы  на  ноги  или - кому  как  нравится  -  наоборот. Нужно  было  озвучить  и  исторически  оправдать  антипольские  настроения  советского  правительства -  и  фильм  в  своём  окончательном  варианте  начинался  с  бравурного  изображения   суворовских  побед   в  Польше.  В  конечном  итоге  это  сыграло  с  Григорием  Пудовкиным -  режиссёром  киноромана -  злую   шутку. Очень  скоро  поляки  стали   для  СССР  братьями  по   соцлагерю   и  фильм - один  из самых  интересных  в  советской  кинобаталистике  -  попал  в  опалу.  В  опалу  попала  и  ода  Ивана  Ивановича  Дмитриева. Её  старались  по  возможности  не  включать  в  новые  издания  стихотворений  поэта,  как  и  соответствующие  оды  Гаврилы  Романовича  Державина . Кампания   1794  года  не  вписывалась  в  сэвовскую  концепцию  истории. Как  требовала  оговорок  и  стыдливого  умолчания и  история  суворовской  охоты  за  Пугачёвым  (см. ниже). Эта  история  напоминает  историю  с  «Попутной  песней»  М.И. Глинки. Эту  песню  на  стихи  Нестора  Кукольника, посвящённую  открытию  первой  русской  железной  дороги,  любили  исполнять  даже  на  официальных  советских  правительственных  концертах. Но  с  одной  знаменательной  поправкой. У  Кукольника  и  Глинки:

 

        Дым  столбом – кипит, дымится

        Пароход…

        Пестрота, разгул, волненье,

        Ожиданье, нетерпенье…

        Православный  веселится 

        Наш  народ.

        И  быстрее, шибче  воли

        Поезд  мчится  в  чистом  поле.

 

          Но  по  советскому  канону – не  «Православный  веселится  наш  народ», а «Веселится  и  ликует  наш  народ». Ликовать  в  тёмные  времена  крепостного  права  народ, пожалуй,  мог,  но  быть  при  этом  православным - никогда. Борьба  с  «официальной  народностью»   продолжалась  и  в  середине  Двадцатого  века.

          Итак, наступление  Суворова   и  суворовской   темы   на  фронтах  русской   поэзии   началось  после  победной  польской  кампании  1794  года.             

          С  1794 года по  1800  поэты (ярчайшим  из  них  был  великий  Державин)  подняли  Суворова  на  подобающую  ему  высоту.

          Именно  в  эти  годы  общественное  мнение  России, уже  почти  руководимое  стихотворцами, избрало  Суворова  своим  героем,  противопоставляя  русского  генералиссимуса  сначала  генералу  Бонапарту, позже - императору  Наполеону. Старик  Болконский -  герой  толстовского  романа - был  в  числе  тех , кто  в  последнее  пятилетие  Восемнадцатого  века  убедился  в  гениальности  Суворова  и  накрепко  уверился  в  уникальности  дарования  русского  полководца .

          Суворов  совсем  не  был  похож  на  классического  «екатерининского  орла». Это  сейчас  нам  трудно  представить  себе  блестящий  век   Екатерины  без  его  enfant  terrible. Со  своей    невзрачной  внешностью, с  почти  домостроевским  нравом, исключающим  галантную  ветреность,    Суворов  стал  бы  для  современников  настоящим  посмешищем, если  бы  не  воспользовался  маской  посмешища  мнимого. Державин  в  «Снигире»  заметил, что  наш  полководец  низлагал  «шутками  зависть, злобу  штыком».  К  тому  времени  Гаврила  Романович  Державин  хорошо  изучил  нрав  Суворова. К  такому  человеку  общество  должно  было  привыкать  и  привыкать. И  привыкало  до  1794  года.  Это  длительное  ожидание  признания  было  мучительным  и  для  Суворова, и  для  общества. Александр  Васильевич, поздно  получивший  по  заслугам, долгое  время  то  принимался  считать  себя  неудачником, то  стоически  переносил  государственную  неблагодарность, как  и  невнимание  поэтов.  Державин - ярчайший  представитель  тогдашнего  просвещенного  общества - на  закате  своих  дней, конечно,  стеснялся  уже  упомянутого  мною  исторического  и  литературного  факта: в  измаильской  оде  не  был  прославлен  Суворов. Не  только  политическая  ангажированность  не  позволила  замечательному  нашему  поэту  воспеть  попавшего  тогда  в  потёмкинскую  полуопалу   Суворов.  Позволю  себе  предположение, что  тогда - после  Фокшан, Рымника  и  Измаила - Державин  не  разглядел  ещё  в  Суворове  гениального  полководца.  Помешала  и  репутация  удачливого  и  горячего  дикаря, закрепившаяся  за  Суворовым  в  близких  Державину  столичных  кругах, и  возможные  мысли  об  ординарности  дарования  Суворова:  честный, чудаковатый, искушённый  в  поэзии   и  экстравагантный  в  поступках  генерал  побил  турок. Наблюдавшему  за  той  войной  из  Петербурга  Державину   эти  подвиги  не  могли  ещё  показаться  доказательством  гениальности ,  а  уж  когда  «...шагнул  -  и  царства   покорил...» , - и  чудаковатость, и  честность  показались  приметами   гениальности.  И  Державин, всегда  восхищавшийся  истинными  стоиками, во  время   самой  трудной - павловской - опалы  Суворова  писал  в  стихотворении  «На   возвращение  графа  Зубова  из  Персии»,  обращённом  к  молодому  полководцу:

 

     Учиться  никогда  не  поздно,

     Исправь  проступки  юных  лет ;

     То  сердце  прямо  благородно,

     Что  ищет  над  собой  побед.

     Смотри, как  в  ясный  день, как  в  буре

     Суворов  тверд, велик  всегда!

     Ступай  за  ним! - небес  в  лазури

     Ещё  горит  его  звезда .

                                                                1797 год

 

Позже  Державин  с  нескрываемым  удовольствием  комментировал  это  свое  пророчество  в  «Объяснениях…»: «Суворов  был  тогда  от  Павла  в  изгнании  или, так  сказать, в  ссылке, живя  в  своей  деревне  в  Боровичах; то  автор  советует  Зубову  подражать  ему, быть  тверду, - пророчествуя, что  звезда  его  счастья  еще  не  угасла, что  и  исполнилось, ибо  после  того  Суворов  был  приглашен  австрийским  императором  для  предводительства  войск  противу  французов, командовал  двумя  императорскими  армиями, выиграл  множество  побед, пожалован  князем  и  генералиссимусом». 

          Многие  историки  Двадцатого  века  будут  перепевать  на  все  лады  эту  удивительную  по  точности  мысль  Державина: суворовское  поведение  во  время  павловской  опалы  было  победой   над  собой,  может  быть,  величайшей  в  богатой  славою  биографии  полководца. Державин  увидел  в  упрямстве  опального  фельдмаршала   (в  стихотворении  это  упрямство  фигурирует  под  псевдонимом  «твёрдость»)  высокую  добродетельную  доблесть  и, не  считаясь  с  деликатной  литературной  конъюнктурой  того  времени,  дерзко  воспел  эту  доблесть. Сделал  то, чего  не  мог  сделать  ранее, в  более  либеральную  екатерининскую  эпоху, после  измаильской  победы.

Тогда  Суворов   ещё  не  был  для  Державина  ни  твёрдым, ни  великим. А  ведь  на  самом  деле наш  полководец  не  менял  своих  рыцарских  убеждений  с  юношеских  лет, а  необходимым  для  России  стал  со  времен  туртукайских  поисков.  В  известном  переложении  Анакреона  «К  лире»  (1797 г.) Державин  также  обратился  к  образу  опального  Суворова:

 

               Петь  Румянцова  сбирался,

               Петь  Суворова  хотел…  

 

     В  переводе  М. В. Ломоносова  это  стихотворения  начиналось  с  иного  двустищия:

 

               Мне  Петь  было  о  Трое,

               О  Кадме  мне  бы  петь…

 

Для  Державина  это  стихотворение – не  просто  образец  анакреонтики. В  «Объяснениях…»  поэт  писал: «Сочинено  в  Петербурге. Похвала  г. Румянцову  и  Суворову, когда  первый  скончался, а  второй  находился  под  гневом  императора  в  его  деревне  в  1797  г.  ноября  дня».

          Поэт  воздаёт  «тихую  хвалу»  своим  любимым  героям, не  раз  познававшим  все  «прелести»  опалы:

 

   Но  завистливой  судьбою

   Задунайский  кончил  век;

   А  Рымникский  скрылся  тьмою,

   Как  неславный  человек.

   Что  ж? Приятна  ли  им  будет,

   Лира! днесь  твоя  хвала?

   Мир  без  нас  не  позабудет

   Их  бессмертные  дела.

 

   В  одном  из  черновых  вариантво  стихотворения  «К  лире»  Державин  вплотную  подошёл  к  реалистическому  решению  образа  Суворова, которое  отразится  в  «Снигире»:

 

   А  Рымникский  ходит  с  палкой,

   Как  неславный  человек.

 

Нет, конечно, Державин  не  прощается  с  образом  Суворова; поэт  не  подавлял  в  себе  желание  «петь  Суворова», просто  эффектнее  казалось  написать  о  том, что  о  Суворове  он  больше  не  напишет  ни  строчки, «А  начнем  мы  петь  любовь». Державин  взволнован: славнейший  герой, как  провинившийся  служащий, уволен  и  отправлен  в  ссылку  в  собственное  имение  под  присмотром  императорской  челяди. «Скрылся  тьмою, как  неславный  человек». По  Державину, со  славными  людьми  так  поступать  не  следует. Впрочем, для  императора  Павла  не  существовало  славных  и  неславных. Существовали  равные  перед  государем  в  своем  служении  люди,  и  Суворов  в  этом  смысле  был  ничуть  не  выше, чем  молодой  полководец  Зубов  или  проштрафившийся  на  плацу  поручик. Державин – дитя  екатерининского  века – не  был  согласен  с  такой  постановкой  вопроса.

          В  том  же  1797  году  Державин  пишет  стихотворение-послание  «Капнисту», в  котором  снова  обращается  к  теме  опального  Суворова:

 

   Век  Задунайского  увял,

   Достойный  в  памяти  остаться!

   Рымникского  печален  стал;

   Сей  муж, рожденный  прославляться,

   Проводит  ныне  мрачны  дни:

   Чего  ж  не  приключится  с  нами?

   Что  мне  предписано  судьбами,

   Тебе  откажут  в  том  они.

 

          История  Суворова  и  Румянцева  здесь  сочетается  с  личной  драмой  Державина  и  адресата  его  послания, поэта  Капниста. Такой  подход  к  суворовской  теме  позволил  Державину  освоить  материал  «Снигиря» – великого  и  новаторского  стихотворения, вполне  выразившего  психологию  национального  героя.

          Державин  не  оставляет  попыток  художественного  воплощения  образа  национального  героя; в  нескольких  стихотворениях, написанных  по  горячим  следам  событий, описывает  последние  великие  события  жизни  Суворова – легендарное  свидание  с  Павлом, Итальянский  поход, переход  через  Альпы. В  этих  творениях  Державина  чувствуется  горячая  увлечённость  славянским  прошлым, делается  успешная  попытка  возрождения  славянской  мифологии  в  литературном  языке. Итак, ода  «На  победы  в  Италии»:

 

  Ударь  во  сребряный, священный

  Далекозвонкий, валка, щит!

  Да  гром  твой, эхом  повторенный,

  В  жилище  бардов  восшумит.         

 

   Встают. – Сто  арф  звучат  струнами,

   Пред  ними  сто  дубов  горят,

   От  чаши  круговой зарями

   Седые  чела  в  тьме  блестят.

   Но  кто  там  белых  волн  туманом

   Покрыт  по  персям, по  плечам,

   В  стальном  доспехе  светит  рдяном,

   Подобно  синя  моря  льдам?

   Кто  на  копье  склонясь  главою,

   Событье  слушает  времен?

   Не  тот  ли, древле  что  войною

   Потряс  парижских  твердость  стен?

 

   Так; он  пленяется  певцами,

   Поющими  его  дела,

   Смотря, как  блещет  битв  лучами

   Сквозь  тьму  времен  его  хвала.

   Так, он! – се  Рюрик  торжествует

   В  Валкале  звук  своих  побед

   И  перстом  долу  показует

   На  росса, что  по  нем  идет.

   «Се  мой, - гласит  он, - воевода!

   Воспитанный  в  огнях, во  льдах,

   Вождь  бурь  полночного  народа,

   Девятый  вал  в  морских  волнах,

   Звезда, прешедша  мира  тропы,

   Который  след  огня  черты,

   Меч  Павлов, щит  царей  Европы,

   Князь  славы!» – се, Суворов, ты!

 

   Се  ты, веков  явленье  чуда!

   Сбылось  пророчество, сбылось!

   Луч, воссиявший  из-под  спуда,

   Герой  мой, вновь  свой  лавр  вознес!

   Уже  вступил  он  в  славны  следы,

   Что  древний  витязь  проложил;

   Уж  водит  за  собой  победы

   И  лики  сладкогласных  лир.

                                                1799 г.

 

          Это  аллегорическое  стихотворение – одна  из  самых  высокопарных  од  Державина. Поэт, как  и  всё  российское  общество  1799  года, был  потрясён  суворовскими  победами  в  Италии. Армии  Суворова  тогда  противостояло  сильнейшее  воинство  Европы, привыкшие  к  победам  французы. «Якобы», как  однажды  метко  назвал  их – смутьянов  революции – Державин. И  Суворов  с  кажущейся  лёгкостью  оказался  победителем, развеял  миф  о  чудесной  силы  революционных  армий.

          Это  была  победа  благородства  над  вероломством, победа  над  силами  и  людьми, олицетворявшими  превращение  парижских  храмов  в  хранилища  нечистот. Победа, вселившая  в  Россию  уверенность  в  успехе  добра – уверенность, необходимую  в  борьбе  со  злом. С  Суворовым  гиена  оказалась  не  страшной, а  жалкой. Демоны  сильны  нашей  боязнью, они  слабеют, если  мы  их  не  боимся. Благодаря  победам  Суворова  в  Италии  страх  в  России  развеялся – и  в  1812  году  бесновавшийся  в  Москве  Бонапарт  так  и  не  дождался  этого  страха.

          Страх  был  уничтожен  Суворовым  вместе  с  армией  Моро.

          Державин  уже  в  1799  году  предчувствовал, какую  важность  для  судеб  России  представляют  суворовские  победы  в  Италии. И  поэт  судорожно  искал  нужные  слова  для  выражения  этого  чувства. Слов  не  хватало. Были  привлечены: славяно-варяжская  историческая  мифология, апокрифы  о  парижских  и  итальянских  походах  Рюрика, упоминания  священного  щита, жилища  бардов, ста  арф  и  ста  дубов. Через  все  аллегорические  покровы  виднелся  и  образ  Суворова – героя, «воссиявшего  из-под  спуда», «воспитанного  в  огнях, во  льдах».

          Обратимся  к  авторским  комментариям, извлеченным  из  «Объяснений  на  сочинения  Державина…»: «Ударь  во  сребряный, священный,\\Далекозвонкий, валка, щит! – древние  северные  народы, или  варяго-россы, возвещали  войну  и  собирались  на  оную  по  ударению  во  щит; а  валками  назывались  у  них  военные  девы  или  музы.     В  жилище  бардов  восшумит. – Барды  северных  народов – поэты, которые  песнями  своими    возбуждали  их  на  брань.            Пред  ними  сто  дубов  горят. – У  северных  народов  было  обыкновение  торжествовать  их  победы  под  звуком  арф  при  зажженных  дубах, где  и  пили  они  круговую  чашу.  …парижских  твердость  стен. – Варяги  некогда  по  Сене  приходили  в  Галлию  под  стены  Парижа, взяв  город  Нант  и  пр.

Се  Рюрик  торжествует. – Предводительствовал  теми  варягами  их  великий  князь  Рюрик.   В  Валкале  звук  своих  побед. – По  древнему  варяго-росскому  баснословию, герои  их  по  смерти  своей  торжествовали  свои  победы  в  Валкале, то  есть  в  раю.

Воспитанный  в  огнях, во  льдах. – Суворов, чтоб  лучше  переносить  военные  трудности, приучил  себя  измлада  к  холоду  и  к  жару, ходя  в  самые  знойные  дни  с  открытой  головою  и  окачиваясь  каждое  утро  и  вечер  холодною  водою  со  льдом, а  спал  на  сене. Девятый  вал  в  морских  волнах. – Известно  мореходцам, что  девятый  вал  самый  крепчайший, которого  не  могут  выдержать  худые  корабли.    Звезда, прешедша  мира  тропы  и  проч. – Комета, прошедшая  тропики, или  пути  солнечные, то  есть  Суворов  с  оружием  многие  прошел  страны.

Князь  славы. – До  сей  оды  гр. Суворов  еще  князем  не  был, но  после  перехода  Альпийских  гор  пожалован  в  сие  достоинство.

Сбылось  пророчество, сбылось. – В  оде  Зубову  на  прибытие  из  Персии  предсказано  было, что  Суворова  горит  еще  звезда; то  сими  победами  и  сбылось  то  пророчество.

Луч, воссиявший  из-под  спуда. – То  есть  бывший  под  угнетением  или  в  ссылке  воссиял  вновь  славою».

          Державин  обстоятельно  комментировалсобственное  сочинение, стремясь  оживить  экзотический, хотя  и  привычный  для  торжественной  оды, мир  славяно-варяжской  мифологии. Особенный  интерес  представляют  комментарии, выражающие  державинское  отношение  к  Суворову, вместе  с  другими  аналогичными  комментариями  составляющие  своеобразный  цикл  державинских  высказываний  о  полководце.

          В  том  же  1799  году  Державин  создает  и  оду  «На  переход  Альпийских  гор» – многословную, талантливую  песнь  о  самом  удивительном  подвиге  Суворова. Привожу  полный  вариант  этой  оды:

 

                       Сквозь  тучи  вкруг  лежащи, черны,

          Твой  горний  кроющи  полет,

          Носящи  страх  нам, скорби  зельны,

          Ты  грянул  наконец! – И  свет,

          От  молнии  твоей  горящий,

          Сердца  Альпийских  гор  потрясший,

          Струей  вселенну  пролетел;

          Чрез  неприступны  переправы

          На  высоте  ты  новой  славы

          Явился, северный  орел!

 

                       О  радость! – Муза! дай  мне  лиру,

          Да  вновь  Суворова  пою!

          Как  слышен  гром  за  громом  миру,

          Да  слышит  всяк  так  песнь  мою!

          Побед  его  плененный  слухом,

          Лечу  моим  за  ним  я  духом

          Чрез  долы, холмы  и  леса;

          Зрю, близ  меня  зияют  ады,

          Над  мной  шумящи  водопады,

          Как  бы  склонились  небеса.

 

                       Идет  в  веселии  геройском

          И  тихим  манием  руки,

          Повелевая  сильным  войском,

          Сзывает  вкруг  себя  полки.

          «Друзья! – он  говорит, - известно,

          Что  Россам  мужество  совместно;

          Но  нет  теперь  надежды  вам.

          Кто  вере, чести  друг  неложно,

          Умреть  иль  победить  здесь  должно».

          «Умрем!» – клик  вторит  по  горам.

 

                       Идет, - о, зрелище  прекрасно,

          Где  прямо, верностью  горя,

          Готово  войско  в  брань  бесстрашно!

          Встает  меж  их  любезна  пря:

          Все  движутся  на  смерть  послушно,

          Но  не  хотят  великодушно

          Идти  за  вОждем  назади;

          Сверкают  копьями, мечами.

          Как  холм, объемляся  волнами,

          Идет  он  с  шумом – впереди.

 

                       Ведет  в  пути  непроходимом

          По  темным  дебрям, по  тропам,

          Под  заревом, от  молньи  зримом,

          И  по  бегущим  облакам;

          День – нощь  ему  среди  туманов,

          Нощь – день  от  громовых  пожаров;

          Несется  в  бездну  по  вервям,

          По  камням  лезет  вверх  из  бездны,

          Мосты  ему – дубы  зажженны,

          Плывет  по  скачущим  волнам.

 

                       Ведет  под  снегом, вихрем, градом,

          Под  ужасом  природы  всей;

          Встречается  спреди  и  рядом

          На  каждом  шаге  с  тьмой  смертей;

          Отвсюду  окружен  врагами:

          Водой, горами, небесами

          И  воинством  противных  сил.

          Вблизи  падут  со  треском  холмы,

          Вдали  там  гулы  ропчут, громы,

          Скрежещет  бледный  голод  в  тыл.

 

                       Ведет – и  некая  громада,

          Гигант  пред  ним  восстал  в  пути,

          Главой  небес, ногами  ада

          Касаяся, претит  идти.

          Со  ребр  его  шумят  вниз  реки,

          Пред  ним  мелькают  дни  и  веки,

          Как  вкруг  волнующийся  пар;

          Ничто  его  не  потрясает,

          Он  гром  и  бури  презирает –

          Нахмурясь  смотрит  Сен-Готар.

 

                       А  там  волшебница  седая

          Лежит  на  высоте  холмов,

          Дыханьем  солнце  отражая,

          Блестит  вдали  огнями  льдов,

          Которыми  одета  зрится:

          Она  на  всю  природу  злится

          И  в  страшных  инистых  скалах,

          Нависнутых  снегов  слоями,

          Готова  задавить  горами

          Иль  в  хладных  задушить  когтях.

 

                       А  там, невидимой  рукою

          Простертое  с  холма  на  холм,

          Чудовище, как  мост  длиною,

          Рыгая  дым  и  пламень  ртом,

          Бездонну  челюсть  разверзает,

          В  единый  миг  полки  глотает;

          А  там – пещера  черна  спит

          И  смертным  мраком  взоры  кроет,

          Как  бурею, гортанью  воет:

          Пред  ней  Отчаянье  сидит.

 

                       Пришедши  к  чудам  сим  природы,

          Что  б  славный  учинил  Язон?

          Составила  б  Медея  воды,

          А  он  на  них  навел  бы  сон.

          Но  в  Россе  нет  коварств  примера;

          Крыле  его  суть  должность, вера

          И  исполинской  славы  труд.

          Корабль  на  парусах  как  в  бурю

          По  черному  средь  волн  лазурю,

          Так  он  летит  в  опасный  путь.

 

                       Уж  тучи  супостат  засели

          По  высотам, в  ущельях  гор,

          Уж  глыбы, громы  полетели

          И  осветили  молньи  взор;

          Власы  у  храбрых  встали  дыбом,

          И  к  сей  отваге, страшной  дивом,

          Склонился  в  помощь  свод  небес,

          С  него  зря  бедствия  толики,

          Трепещет  в  скорби  Петр  Великий:

          «Где  Росс  мой?» – след  и  слух  исчез.

 

                       Но  что! не  дух  ли  Оссиана,

          Певца  туманов  и  морей,

          Мне  кажет  под  луной  Морана,

          Как  шел  он  на  царя  царей?

          Нет, зрю, Массена  под  землею

          С  Рымникским  в  тьме  сошлися  к  бою:

          Чело  с  челом, глаза  горят –

          Не  громы  ль  с  громами  дерутся? –

          Мечами  о  мечи  секутся,

          Вкруг  сыплют  огнь, – хохочет  ад.

 

                       Ведет  туда, где  ветр  не  дышит

          И  в  высотах  и  в  глубинах,

          Где  ухо  льдов  лишь  гулы  слышит,

          Катящихся  на  крутизнах.

          Ведет – и  скрыт  уж  в  мраке  гроба,

          Уж  с  хладным  смехом  шепчет  злоба:

          «Погиб  средь  дерзких  он  путей!»

          Но  Россу  где  и  что  преграда?

          С  тобою  Бог! – И  гор  громада

          Раздвиглась  силою  твоей.

 

                       Как  лев  могущий, отлученный

          Ловцов  коварством  от  детей,

          Забрал  препятством  раздраженный,

          Бросая  пламя  из  очей,

          Вздымая  страшну  гриву  гневом,

          Крутя  хвостом, рыкая  зевом

          И  прескача  преграды, вдруг

          Ломает  копья, луки, стрелы, -

          Чрез  непроходны  так  пределы,

          Тебя, герой! провел  твой  дух.

 

                       Или  Везувия  в  утробе

          Как, споря, океан  с  огнем

          Спирают  в  непрерывной  злобе

          Горящу  лаву  с  вечным  льдом,

          Клокочут  глухо  в  мраке  бездны;

          Но  хлад  прорвет  как  свод  железный,

          На  воздух  льется  пламень, дым, -

          Таков  и  Росс  средь  горных  споров;

          На  Галла  стал  ногой  Суворов,

          И  горы  треснули  под  ним.

 

                       Дадите  ль  веру  вы, потомки,

          Толь  страшных  одоленью  сил?

          Дела  героев  древних  громки,

          До  волн  Средьземных  доходил

          Алкид  и  знак  свой  там  поставил

          На  то, чтоб  смертный  труд  оставил

          И  дале  не  дерхал  бы  взор, -

          Но, сильный  Геркулес  Российский!

          Тебе  столпы  его, знать, низки;

          Шагаешь  ты  чрез  цепи  гор.

 

          Державин  уже  однажды  сравнивал  Суворова  с  Геркулесом – в  коротких  стихотворных  посланиях  в  Финляндию Совсем  другая  история, совсем  иной  контекст. И  Гаврила  Романович  продолжает  оду  «На  переход  Альпийских  гор»:

 

                       Идет – одет  седым  туманом –

          По  безднам  страшный  Исполин;

          За  ним  летит  в  доспехе  рдяном

          Вослед  младый  птенец  орлин.

          Кто  витязь  сей  багрянородный,

          Соименитый  и  подобный

          Владыке  византийских  стран?

          Еще  Росс  выше  вознесется,

          Когда  и  впредь  не  отречется

          Несть  Константин  воинский  сан.

 

                       Уж  сыплются  со  скал  безмерных

          Полки  сквозь  облаков, как  дождь!

          Уж  мечутся  в  врагов  надменных:

          В  душах  их  слава, Бог  и  вождь;

          К  отечеству, к  царю  любовью,

          Или  врожденной  бранной  кровью,

          Иль  к  вере  верой  всяк  крылат.

          Не  могут  счесть  мои  их  взоры,

          Ни  всех  наречь: как  молньи  скоры,

          Вокруг  я  блеском  их  объят.

 

                       Не  Гозано  ль  там, Богом  данный,

          Еще  с  чудовищем  в  реке

          На  смертный  бой, самоизбранный,

          Плывет  со  знаменем  в  руке?

          Копье  и  меч  из  твердой  стали,

          О  чешую  преломшись, пали:

          Стал  безоружен  и  один.

          Но, не  уважа  лютым  жалом,

          Разит  он  зверя  в  грудь  кинжалом –

          Нет, нет, се  ты, Россиянин!

 

                       О, сколько  храбрости  российской

          Примеров  видел  уже  свет!

          Европа  и  предел  азийской

          Тому  свидетельствы  дает.

          Кто  хочет, стань на  холм  высоко

          И  кинь  со  мной  в  долину  око

          На  птиц, на  сей  парящих  стан.

          Зри: в  воздухе  склубясь  волнистом,

          Как  грудью  бьет  сокОл  их  с  свистом, -

          Стремглав  падет  сраженный  вран.

 

                       Так  козни  зла  все  упадают,

          О  Павел, под  твоей  рукой!

          Народы  длани  простирают,

          От  бед  спасенные  тобой.

          Но  были  б  счастливей  стократно,

          Коль  знали  бы  ценить  обратно

          Твою  к  ним  милость, святость  крыл;

          Во  храме  ж  славы  письменами

          Златыми, чтимыми  веками,

          Всем  правда  скажет: «Царь  ты  сил!»

 

                       Из  мраков  восстают  стигийских

          Евгений, Цесарь, Ганнибал,

          Проход  чрез  Альпы  войск  российских

          Их  души  славой  обуял.

          «Кто, кто, - вещают  с  удивленьем, -

          С  такою  смелостью, стремленьем,

          Прешел  против  природы  сил

          И  вражьих  тьмы  попрал  затворов?

          Кто  больше  нас?» – Твой  блеск, Суворов!

          Главы  их  долу  преклонил.

 

                       Возьми  кто  летопись  вселенной,

          Геройские  дела  читай,

          Ценя  их  с  истиной  священной,

          С  Суворовым  соображай;

          Ты  зришь  тех  слабость, сих  пороки 

          Поколебали  дух  высокий, -

          Но  он  из  младости  спешил

          Ко  доблести  простерть  лишь  длани;

          Куда  ни  послан  был  на  брани,

          Пришел, увидел, победил.

 

                       О, ты, страна, где  были  нравы,

          В  руках  оружье, в  сердце  Бог!

          На  поприще  которой  славы

          Могущий  Леопольд  не  мог

          Сил  капли  поглотить  сил  морем,

          Где  жизнь  он  кончил  бедством, горем!

          Скажи, скажи  вселенной  ты,

          Гельвеция! быв  наш  свидетель:

          Чья  Россов  тверже  добродетель?

          Где  больше  духа  высоты?

 

                       Промчи  ж, о  Русса!  ты  Секване,

          Скорей  дух  русский, Павла  мочь,

          Цареубийц  в  вертепе, в  стане

          Ближайшу  возвещая  ночь.

          Скажи: в  руках  с  Перуном  Павел

          Или  хранитель  мира, ангел,

          Гремит, являя  власть  свою;

          Престаньте  нарушать  законы

          И  не  трясите  больше  троны,

          Внемлите  истину  сию:

         

                       Днесь  зверство  ваше  стало  наго,

          Вы  рветесь  за  прибыток  свой, -

          Воюет  Росс  за  обще  благо,

          За  свой, за  ваш, за  всех  покой.

          Вы  жертва  лжи  и  своевольства,

          Он  жертва  долга  и  геройства;

          В  вас  равенства  мечта – в  нем  чин;

          Суля  вы  вольность – взяли  дани;

          В  защиту  царств  простер  он  длани;

          Вы  чада  тьмы, – он  света  сын.

 

                       Вам  видим  бег  светил  небесных,

          Не  правит  ли  их  ум  един?

          В  словесных  тварях, бессловесных

          У  всех  есть  вождь  иль  господин;

          Стихиев  разность – разнострастье,

          Верховный  ум – их  всех  согласье;

          Монарша  цепь  есть  цепь  сердец.

          Царь  мнений  связь, всех  действ  причина,

          И  кротка  власть  отца  едина –

          Живого  Бога  образец.

 

                       Где  ж  скрыта  к  правде  сей  дорога,

          Где  в  вольнодумном  сердце  мнят:

          «Нет  царской  степени, нет  Бога», -

          Быть  тщетно  счастливы  хотят.

          Ищай  себе  в  народе  власти,

          Попри  свои  всех  прежде  страсти:

          А  быв  глава, будь  всем  слугой.

          Но  где  ж, где  ваши  Цинциннаты?

          Вы  мните  только  быть  богаты;

          Корысти  чужд  прямой  герой.

 

                       О, доблесть  воинов  избранныз,

          Собравших  лавры  с  тьмы  побед,

          Бессмертной  славой  оссиянных,

          Какой  не  видывал  сей  свет!

          Вам  предоставлено  судьбами

          Решить  спор  ада  с  небесами:

          Собщать  ли  солнцу  блеск  звездАм,

          Законам  естества  ль  встать  новым,

          Стоять  ли  алтарям  Христовым

          И  быть  или  не  быть  царям?

 

                       По  доблести – царям  сокровный;

          По  верности – престолов  щит;

          По  вере – камень  царств  угольный;

          Вождь – знаньем  бранным  знаменит,

          В  котором  мудрость  с  добротою,

          Терпенье, храбрость  с  быстротою

          Вместились  всех  изящных  душ!

          Сражаясь  веры  со  врагами

          И  небо  поддержав  плечами,

          Дерзай! великий  Богом  муж.

 

                       Дерзайте! – вижу, с  вами  ходит

          Тот  об  руку  во  всех  путях,

          Что  перстом  круги  звездны  водит

          И  молнию  на  небесах.

          Он  рек – и  тучи  удалились;

          Велел – и  холмы  уклонились;

          Блеснул  на  ваших  луч  челах.

          Приятна  смерть  Христа  в  любови,

          И  капля  вашей  святы  крови:

          Еще  удар – и  где  наш  враг?

 

                       Услышьте! – вам  соплещут  други,

          Поет  Христова  церковь  гимн:

          За  ваши  для  царей  заслуги

          Цари  вам  данники  отнынь.

          Доколь  течет  прозрачна  Рона,

          Потомство  поздно  без  урона

          Узрит  в  ней  ваших  битв  зари;

          Отныне  горы  ввек  Альпийски

          Пребудут  Россов  обелиски,

          Дымящи  холмы – алтари.

 

          Торжественная  ода  Суворову  и  внятный  манифест  контрреволюционных  сил  на  все  времена. Державинские  аргументы  в  споре  с  революционерами, демократами  применимы  и  в  наше  время. Отметим, что  главным  аргументом  здесь  остается  Суворов – человек, победивший и  внешних, и  внутренних  супостатов.

 

          Державин  участвует  в  создании  суворовской  эпитафии-одностишия, пишет  ещё  одну  эпитафию  Суворову:

 

   О  вечность! прекрати  твоих  шум  вечных  споров:

   Кто  превосходней  всех  героев  в  свете  был?

   В  святилище  твое  от  нас  в  сей  день  вступил

                  Суворов.

          (1800 г., «На  смерть  графа  Александра  Васильевича  Суворова-Рымникского, князя  Италийского, в С-Петербурге  1800 года»)

 

          Заключительный  аккорд  этого  стихотворения – укороченная  строка  из  одного  слова  «Суворов» – передаёт  трагизм  тех  дней, дней  прощания  с  героем.  

          Наконец, Гаврила  Романович  Державин  упоминает  Суворова  в  стихотворениях  «Евгению. Жизнь  Званская», «Заздравный  орел»  и  других. В  «Заздравном  орле»  имя  Суворова  вновь  соседствует  с  именем  Румянцева:

 

   О! исполать  вам, вои,

   Бессмертные  герои,

   Румянцов  и  Суворов!

   За  столько  славных  боев:

          Мы  в  память  вашу  пьем.

 

          И, наконец, вместе  со  стихотворением  «Всторжествовал  и  усмехнулся…», рассказывающем  нам  о  последней  опале  и  смерти  Суворова, Державин   создает  «Снигиря».   История  написания  этого  стихотворения, рассказанная  самим  Державиным  в  «Объяснениях…», давно  стала  ещё  одной  литературной  легендой. Обратимся  к  каноническому  тексту  «Снигиря»:

 

   Что  ты  заводишь  песню  военну,

   Флейте  подобно, милый  снигирь?

   С  кем  мы  пойдем  войной  на  гиену?

   Кто  теперь  вождь  наш? Кто  богатырь?

   Сильный  где, храбрый, быстрый  Суворов?

   Северны  громы  в  гробе  лежат.

 

   Кто  перед  ратью  будет, пылая,

   Ездить  на  кляче, грызть  сухари;

   В  стуже  и  в  зное  меч  закаляя,

   Спать  на  соломе, бдеть  до  зари;

   Тысячи  воинств, стен  и  затворов

   С  горстью  россиян  все  побеждать?

 

   Быть  везде  первым  в  мужестве  строгом;

   Шутками  зависть, злобу  штыком,

   Рок  низлагать  молитвой  и  Богом,

   Скиптры  давая, зваться  рабом;

   Доблестей  быв  страдалец  единых,

   Жить  для  царей, себя  изнурять?

 

   Нет  теперь  мужа  в  свете  столь  славна:

   Полно  петь  песню  военну, снигирь!

   Бранна  музыка  днесь  не  забавна,

   Слышен  отвсюду  томный  вой  лир;

   Львиного  сердца, крыльев  орлиных

   Нет  уже  с  нами! – что  воевать?

                                                 1800 год

 

          Это  стихотворение – самый  известный  русский  логаэд  и, наряду  с  эпитафией  Шишкова, лучший  поэтический  памятник  великому  Суворову. Державину  здесь  удалось  создать  почти  обыденный  и  тем  еще  более  трогательный  образ  умершего  героя. Поэт  использовал  в  «Снигире»  приёмы, выработанные  в  русской  анакреонтике, но  сломал  традицию, сделав  анакреонтику  не  шуточной, а  трагической. Стихотворение  заслужило  признание  читателей  двух  веков: как  уникальный  русский  логаэд, оно  вошло  во  все  учебники  стиховедения  и  антологии  русской  поэзии. Державинский  снигирь  прытко  перелетел  и  в  поэзию  Двадцатого  века. Форму  «Снигиря»  в наше  время  попытался  повторить  И. А. Бродский  в  стихотворении  «На  смерть  Жукова». В  «Объяснениях…»  Державин  снова  порассуждал  о  Суворове.  Державин  писал: «У  автора  в  клетке  был  снигирь, выученный  петь  одно  колено  военного  марша; когда  автор  по  преставлении  сего  героя  возвратился  в  дом, то  услыша, что  птичка  сия  поет  военную  песнь, написал  сию  оду  в  память  столь  славного  мужа. С  кем  мы  пойдем  войной  на  гиену? – Гиена – злейший  африканский  зверь, под  коей  здесь  разумеется  революционный  дух  Франции, против  которой  гр. Суворов  был  послан. Кто  перед  ратью  будет, пылая  и  проч. – Суворов, воюя  в  Италии, в  жаркие  дни  ездил  в  одной  рубашке  пред  войском  на  казачьей  лошади  или  кляче, по  обыкновению  своему  был  неприхотлив  в  кушаньи  и  часто  едал  сухари; в  стуже  и  в  зное  без  всякого  покрова  так, как  бы  себя  закаливал  подобно  стали; спал  на  соломе  или  на  сене, вставал  на  заре, а  когда  надобно  было  еще  и  прежде  делать  ночные  экспедиции  на  неприятеля, то  сам  кричал  петухом, дабы  показать, что  скоро  заря  и  что  надобно  идти  в  назначенный  им  марш; тогда  он  в  приказах  своих  отдавал, чтоб  по  первому  крику  петухов  выступали. Обыкновенно  он  предводительствовал  небольшим  числом  войск, и  горстью  россиян  побеждал  превосходное  число  неприятелей. Быть  везде  первым  в  мужестве  строгом. – Никто  столько  не  отличался  истинным  мужеством, как  он, и  побеждал  шутками  зависть, потому  что  притворялся, нарочно  делая  разные  проказы, дабы  над  ним  смеялись  и, считая  его  дураком, менее  бы  ему  завидовали. Ибо  почти  что  при  самой  смерти, когда  случился  разговор  о  Наполеоне  при  нем, когда  называли  его  великим  полководцем, то  он  слабым  голосом  сказал: «Тот  не  велик  еще, кого  таковым  почитают». – Злобу  штыком. – Он  более  всего  употреблял  в  военных  действиях  сие  орудие, так  жестоко  поступая  с  неприятелями, что  его  почитали  варваром; но  он  свои  на  то  имел  причины, которые, может  быть, более  в  нем  означивали  человеколюбие, нежели  в  других  пощада  и  мягкосердие, ибо  он  говорил, что  надо  в  неприятеля  вперить  ужас, то  он  поскорее  покорится  и  тем  пресечется  кровопролитие, а  поступая  с  снисхождением, продолжишь  только  войну  чрез  многие  годы, в  которые  более  прольется  крови, нежели  в  одном  ужасном  поражении. Рок  низлагать  молитвой  и  Богом. – Он  весьма  был  благочестивый  человек  и  совершенно  во  всех  своих  делах  уповал  на  Бога, почитая, что  счастие  не  от  кого  другого  происходит, как  свыше».

          И  снова  противопоставление – Суворов  и  Наполеон. Не  только  в  военной  науке, но  и  в  литературе, в  поэзии. Ученый-психолог  Б. Н. Теплов  в  книге  «Ум  полководца»  также  исследовал  суворовский  и  наполеоновский  феномены  в  их  сравнении  и  сопоставлении. Державин  приводит  ценнейшее  свидетельство  суворовского  высказывания  о  Наполеоне  и, кроме  того, шаг  за  шагом  раскрывает  нам  подоплёку  строк  «Снигиря». Державинский  портрет  Суворова  из  «Объяснений…»  стал  также  одним  из  самых  интересных  свидетельств  современников  о  нашем  герое. В  «Примечаниях  на  сочинения  Державина»  1805  года  психология  творчества  автора  «Снигиря»  приоткрывается  еще  шире: «Песнь  сия  в  память  кончины  графа  Ал. Вас. Суворова-Рымникского, князя  Италийского. Писана  в  Петербурге  в  1800  году  тотчас  по  кончине, когда  автор, быв  при  оной, возвратился  домой, и, слыша, что  снигирь, сидевший  у  него  в  клетке, наученный, подобно  флейте, петь  одно  колено  военного  марша, напевал  оной, то  он, глядя  на  него, без  всякого  приготовления  написал  сии  стихи  и  приказал  вынести  его  из  своей  комнаты, чтоб  более  не  слушать  военной  музыки». Державина  можно  считать  одним  из  основателей  суворовского  мифа; поэтизация  образа  Суворова  в  противовес  Наполеону  в  комментариях  к  «Снигирю»  налицо.    

          Поэтам  и  мыслителям, озадаченным  суворовским  феноменом, было  нелегко  найти  определения  для  русского  гения, национального  героя, лишенного  ярмарочной  удали  и  кабацкого  молодечества. Суворов – солдат  и  богомолец, пунктуально  выполнявший  ставившиеся  перед  ним  задачи. Этот  Суворов  педантично  эвакуировал  из  Крыма  греков  и  армян, с  поразившей  Пушкина  аккуратной  самоотверженностью  уничтожил  последствия  пугачевского  мятежа, наконец, вытеснил  врага  с  Крыма  и  с  Кубани. Этот  Суворов  был  грозой  бунтарей  не  из-за  жестокости  и  отчаянности, а  благодаря  своему  умению  ставить  задачи  и, взвесив  всё, раньше  других  их  выполнять.                              

          Было  время, когда  и  в  русской  поэзии  Александра  Васильевича  Суворова  заслонял  молодой  герой, генерал  Бонапарт. Приведу  отрывок  из  «Путешествия  в  Россию»  Теофиля  Готье. Отрывок, в  котором, по-моему, заключается  метафора  российской  наполеономании – в  том  числе  и  наполеономании  наших  стихотворцев. Теофиль  Готье  описывает  недавно  отстроенный  по  проекту  Константина  Тона  Большой  Кремлевский  дворец: «Можно  себе  представить, даже  если  я  не  буду  вдаваться  в  подробности, роскошь  обстановки  парадных  зал. Благодаря  огромным  денежным  затратам  здесь  собрано  все, на  что  способны  нынешние  расточительство  и  роскошь, и  ничто  не  напоминает  очаровательного  московского  стиля. Это, впрочем, было  уже  предопределено  стилем  самого  здания  дворца. Но  меня  потрясла  одна  вещь: в  конце  последней  комнаты  я  очутился  лицом  к  лицу  с  бледным  призраком  из  белого  мрамора  в  парадной  одежде  с  устремленными  на  меня  большими  неподвижными  глазами  и  склоненной  в  раздумье  головой  римского  кесаря. Наполеон  в  Москве, во  дворце  царя! Я  не  ожидал  такой  встречи!».

          Да, при  отступлении  из  Москвы  скульптурный  портрет  французского  авантюрьера  работы  Дени  Антуана  Шодэ  был  забыт  в  Кремле. Так  Наполеон  стал  узником  победившей  России; и  поныне  его  статуя  находится  в  Москве, только  не  в  Кремле, а  в  музее  «Бородинская  панорама». Многочисленные  же  туристы, разглядывающие  помпезное  захоронение  французского  языческого  божка  в  соборе  Дома  Инвалидов  с  удивлением  узнают, что  доступный  взорам  первый  из  шести  гробов, в  которых  покоится  прах  Бонапарта, оказывается  даром  русского  императора  Николая  Павловича. Наполеон  и  Суворов – военное  противостояние  продолжилось  на  страницах  книг, в  строках  стихотворений.             

          В  Девятнадцатом  веке, конечно,  Суворов  для  многих  превратился  в  некий  реликт  екатерининского  века  (именно екатерининскому  веку  посвящено  замечательное  стихотворение  Аполлона  Майкова  «Менуэт»), но  были  и  среди  классиков  Девятнадцатого  века  люди, увлечённые  Суворовым: художник  Василий  Суриков  и  светило  военной  науки  генерал  Драгомиров, литератор   Николай  Полевой  и  всем  известный  историк  Василий  Осипович  Ключевский.  Сложным  было  достойное  отдельного  рассказа   отношение  к  Суворову  другого  национального  гения  России – Александра Сергеевича  Пушкина. Удивительно, но  великий  охранитель  России  от  потрясений  и  бунтов,  убеждённый  монархист  Александр  Васильевич  Суворов  был  кумиром  для  многих   декабристов,  о  чём  также  рассказ  впереди.

          Ещё  одна  вершина  суворовской  поэзии – стихотворение  адмирала  А. С. Шишкова, как  и  Державин, входившего  в  знаменитую  «Беседу…»  и  оставшегося  в  истории  русской  литературы  как  идеолог  консервативного  направления  в  отечественной  словесности  начала  19  в. Шишковская  эпитафия  Державину  хорошо  известна  зрителям  пудовкинского  кинофильма  «Суворов». Повторю, что  в  этом  фильме  сам  полководец  в  Кончанском  декламирует  шишковскую  эпитафию:

 

   Остановись  прохожий!

   Здесь  человек  лежит, на  смертных  непохожий.

   На  крылосе  в  глуши  с  дьячком  он  басом  пел,

   И  славою  как  Петр  иль  Александр  гремел.

   Ушатом  на  себя  холодную  лил  воду,

   И  пламень  храбрости  вливал  в  сердца  народу.

   Не  в  латах, на  конях, как  Греческий  герой,

   Не  со  щитом  златым, украшенным  всех  паче,

   С  нагайкою  в  руках  и  на  козацкой  кляче,

   В  едино  лето  взял  полдюжины  он  Трой.

   Не  в  брОню  облечен, не  на  холму  высоком,

   Он  брань  кровавую  спокойным  мерил  оком,

   В  рубахе, в  шишаке, пред  войсками  верхом,

   Как  молния  сверкал, и  поражал  как  гром.

   С  полками  там  ходил, где  чуть  летают  птицы.

   Жил  в  хижинах  простых, и  покорял  столицы.

   Вставал  по  петухам, сражался  на  штыках;

   Чужой  народ  носил  его  на  головах.

   Одною  пищею  с  солдатами  питался.

   Цари  к  нему  в  родство, не  он  к  ним, причитался.

   Был  двух  Империй  вождь; Европу  удивлял;

   Сажал  царей  на  трон, и  на  соломе  спал.

 

          В  этом  стихотворении  адмирал  Шишков  превзошел  себя: это, бесспорно, самый  выдающийся  образец  его  поэтического  творчества.  Мифологизированное  противостояние  столичной  «Беседы…»  и  московского  «Арзамаса», шишковистов  и  карамзинистов, не  было  борьбой  бесталанного  и  талантливого, серого  и  яркого. В  русской  литературе  остались  и  «арзамасцы» – Пушкин, Жуковский, Вяземский, многие  другие – и  участники  «Беседы…»: Крылов, Державин, молодые  Грибоедов, Катенин  и Бобров. Хвостовское  графоманство  и  литературная  воинственность  Шаховского  не  затмевали  в  «Беседе…»  державинских  традиций. Суворовская  эпитафия  Шишкова, выполненная  в  державинских  традициях  и  с  оригинальным  талантом  учёного  и  адмирала, была  написана  ещё  до  «Беседы…»  и  стала  самой  популярной  эпитафией  Суворову  и  одним  из  двух  (наряду  со  «Снигирем»)  лучших  поэтических  посвящений  Александру  Васильевичу  Суворову.

Шишков  почувствовал  фактуру  суворовского  чуда – в  его  эпитафии  присутствует  солдат-богомолец, стоик  и  любимец  славы. Ключом  к  разгадке  суворовского  феномена  у  Шишкова  становится  «непохожесть»  полководца  на  других  смертных. Каждая  строка  стихотворения  раскрывает  новую  грань  этой  «непохожести». Думаю, что  создатели  кинобиографии  Суворова  в  своеё  фактической  неправоте  оказались  правы  психологически: Суворову  бы  понравилось  шишковское  стихотворение, он  поставил  бы  его  в  ряд  со  своими  любимыми  творениями  Державина, античных  поэтов  и  макферсоновского  Оссиана, известного  полководцу  по  переводу  Ермила  Кострова.

         

          В  «Беседе…»  авторитет  Суворова  оставался  высоким  и  через  много  лет  после  смерти  полководца, во  времена  новых  героев, прежде  всего – героев  1812  года. К  лучшим  страницам  истории  Суворова  обращался  Семен  Бобров, не  забывал  своего  великого  дядьку  и  друга  граф  Хвостов, самим  своим  сардинским  графством  обязанный  Суворову. Еще  при  жизни  Суворова  Хвостов  отзывался  а  все  победы  знатного  родственника  пространными  стихами. Уже  в  «Беседе…»  граф  Хвостов  не  расставался  с  образом  Суворова  и, может  быть, полуслучайные  упоминания  полководца  в  поздних  стихах  Хвостова  представляют  больший  интерес, нежели  его  пространные  ранние  оды  суворовским  победам.

Именно  в  письмах  Хвостову  Суворов  был  наиболее  открытым  и  прямым, именно  Хвостов  был  первым  читателем  большинства  стихотворений  Суворова. Воспоминания  о  друге, запечатленные  в  поздних  стихах  Хвостова, стала  скромным  литературным  монументом  полководцу. Перед  европейской  кампанией  1799  года  Суворов  жил  в  петербургском  доме  Хвостова, в  котором  позже  и  умер. И  Хвостов  имел  право  написать:

 

   Российский  богатырь  молниеносных  взоров,

   Когда  здесь  умственно, пример  вождей  Суворов,

   Среди  Петрополя  Европу  облетал,

   Где  должен  грянуть  гром, как  Зевс, располагал,

   Оплотом  заградил  к  нам  льва  набеги  смелы,

   Готовил, яростный, на  чалмоносцев  стрелы,

   Премудрости  рукой  водя, как  на  войне,

   Герой  участие  в  сих  тайнах  вверил  мне.

          («Живописцу  моему», 1812 г.)

 

Это  чистая  правда: Суворов  доверял  Хвостову  и  «вверял  участие  в  тайнах». В  послании  «Николаю  Михайловичу  Языкову»  (1827 г.) Хвостов  снова  припоминает  славного  героя:

 

   Новграда  бард, не  медли  боле!

   Представь  премудрость  на  престоле,

   Греми  Екатерины  меч;

   На  Альпы  стань, когда  Суворов,

   Герой  молниеносных  взоров,

   Вещал  устами  грома  речь!

 

          Громкие  слова, тяжеловесные  риторические  фигуры – зерно  наивного  хвостовского  стиля. Графоманы  любили  Суворова, а  некоторые  и  вовсе  использовали  в  своих  целях  генеральскую  любовь  к  поэзии. Кто  сейчас  помнит  способного  писателя, поэта  и  подполковника  Фанагорийского  полка  Иринарха  Завалишина, написавшего  в  1795  году  героическую  поэму  «Сувориада», немало  польстившую  Суворову. Нам  остается  вчитываться  в  строки  злой  державинской  эпиграммы  на  Завалишина:

 

   Сей  рифмотворческой, безсмысленной  чухой

   Геройский  звук  побед  в  потомство  не  промчится:

   По  имени  творца, в  пыль  тотчас  завалится,

   И  вечно  будет  жить  Суворов  сам  собой

   Или  достойною  его  гомеровской  трубой.

   Вот  вид  на  эту  книгу  мой.

 

          Конечно, поэзия  Хвостова  и  Завалишина  не  была  той  гомеровской  трубой, что  может  увековечить  великого  героя. Суворов  и  сам  прекрасно  понимал  и  видел  все  несовершенства  их  графомании  (см. анекдот  о  предсмертном  совете  генералиссимуса  Хвостову). Понимал  несовершенства, но  ценил  внимание  стихотворцев. Суворов  был  снисходителен  к  поэтам. Не  в  продолжение  разговора  о  графоманах, но  в  связи  с  завалишинской  разработкой  жанра  героической  поэмы  напомню, что  узбекский  стихотворец  второй  половины  19  века  Фиркат  создал  «Сувороэму»,  ещё  одну   героическую  поэму  о  Суворове. Сувороведы  любят  цитировать  фиркатовский  пассаж  о  кончанской  ссылке  полководца:

 

   Он  жил  угрюмо  в  сельском  заточеньи,

   С  людьми  простыми  запросто  дружа;

   Оттуда  видя  всей  земли  волненье,

   Орлом  полдневным  над  землей  кружа.

 

  В  народных  русских  песнях  Суворова  сравнивали  с  соколом, узбекский  поэт  уподобил  великого  старца  орлу. И – ещё  одна  подробность – в  кончанском  заточении  утешением  Суворова  были  стихи. Стихи, в  которых  отразились  его  прошлые  подвиги. В  ноябре  1798  года  Суворов  пишет  Хвостову  из  ссылки: «А/лександру/  С/еменовичу/  Р/умянце/ву  поручено  от  меня  между  пр/очим/  привесть  с  собою  из  С/анкт/-П/етер/б/ург/а  «Сувориаду», оду  на  Измаил  Д. Хвостова, на  Варшаву  оду  Кострова, на  Варшаву  песнь  Г. Державина, то  ж, коли  есть  иные, коих  не  знаю; томик – перевод  Оссиана  Кострова. Ежели  Р/умянцев/  в  чем  по  тому  неизправен, я  вас  прошу  изправить  и  ко  мне  перевесть. Деньги  возмещу». А  с  деньгами  у  Суворова  тогда  было  плоховато: опала, наветы, иски… Но  на  стихи  он  не  жалел, ценил  и  внимание  поэтов  и  возможность  читать  стихи  о  собственных  славных  делах.

          Ещё  один  миф, имеющий  документальные  подтверждения – предание  о  Терентии  Черкасове. По  легенде, староста  одного  из  имений  Суворова, скрывая  своё  расточительство  и  воровство, зная  генеральскую  слабость,  отписывал  барину  неумелыми  стихами. Терентий  Черкасов  не  был  деревенским  старостой – он  был  юристом, юриспрудентом, вел  дела  Суворова  и  заслужил  следующее  высказывание  Александра  Васильевича: «Терентий  вместо  дела  упражняется  только  в  поэзии». Терентий  Черкасов  посвящал  Суворову  стихи:

 

   Буди  силен  и  красен,

   Почтеньем  превознесен.

   И  что  злобной  супостат  ни  деет,

   Моя  преданность  не  оскудеет.

   И  как  светло  блистает  звезда,

   Тако  соделывается  от  источника  правоты  мзда!

 

          Суворову  везло  на  графоманов, тысячи  тонн  словесной  руды  посвящали  они  добродушному  полководцу. А, может  быть, полководец  осознанно  окружал  себя  хорошими  и  разными  поэтами, образовывал  героическую, зовущую  на  подвиги, атмосферу. Мифологизировал  собственное  существование, вырываясь  из  будничных  хлопот  в  мир  стремительных  переходов, доведенной  до  совершенства  тактики, в  мир  шутливых  обменов  стихами  и  громких  поэтических  голосов. Суворов  знал, что  такое  быть  национальным  героем. Поэзия – и  даже  немудреные  вирши  плутоватого  Терентия  Черкасова – была  важной  составляющей  и  будничной  жизни  полководца, и  его  праздников. А  праздником  для  Суворова  и  для  окружавших  его  поэтов  была – победа.

          Следующая  волна  поэтических  отражений  Суворова  тесно  связана  с  Отечественной  войной  1812  года, с  героикой  первых  десятилетий  Девятнадцатого  века. Поэты – будущие  декабристы  и  вельможи – клялись  именем  Суворова, учились  у  Суворова, вспоминали  о  великом  Суворове. Из  некоторых  воспоминаний  вышли  всем  известные  поэтические  шедевры. Василий  Андреевич  Жуковский – поэт, «в  наследие»   в  которому  оставлял  лиру  Державин – в  «Певце  во  стане  русских воинов, между  прочим, писал:

 

   Но  кто  сей  рьяный  великан,

    Сей  витязь  полуночи?

   Друзья, на  спящий  вражий  стан

    Вперил  он  страшны  очи;

   Его  завидя  в  облаках,

    Шумящим, смутным  роем

   На  снежных  Альпов  высотах

    Взлетели  тени  с  воем;

   Бледнеет  галл, дрожит  сармат

    В  шатрах  от  гневных  взоров…

   О  горе! горе, супостат!

    То  грозный  наш  Суворов.

 

   Хвала  вам, чада  прежних  лет,

    Хвала  вам, чада  славы!

   Дружиной  смелой  вам  вослед

    Бежим  на  пир  кровавый;

   Да  мчится  ваш  победный  строй

    Пред  нашими  орлами;

   Да  сеет, нам  предтеча  в  бой,

    Погибель  над  врагами;

   Наполним  кубок! Меч  во  длань!

    Внимай  нам, вечный  мститель!

   За  гибель – гибель, брань – за  брань,

    И  казнь  тебе, губитель!

 

   «…»

   И  ты… и  ты, Багратион?

    Вотще  друзей  молитвы,

   Вотще  их  плач… во  гробе  он,

    Добыча  лютой  битвы.

   Еще  дружин  надежда  в  нём;

    Все  мнит: с  одра  восстанет;

   И  робко  шепчет  враг  с  врагом:

    «Увы  нам! Скоро  грянет».

   А  он… навеки  взор  смежил,

    Решитель  бранных  споров,

   Он  в  область  храбрых  воспарил

    К  тебе, отец  Суворов.

 

   «…»

   Гордитесь, ваш  Державин  сын!

    Готовь  свои  перуны,

   Суворов, чудо-исполин, -

    Державин  грянет  в  струны.

 

          «Певец  во  стане  русских  воинов» – самое  известное  стихотворение  времен  Отечественной  войны  1812  года  и  последовавших  за  ней  европейских  кампаний. В  то  время  «Певцом…»  Жуковского  зачитывалась  вся  Россия. Ещё  в  1808  году  Державин  писал:

 

   Тебе  в  наследие, Жуковской!

   Я  ветху  лиру  отдаю…

 

Символично, что  в  легендарном  стихотворении, посвященным  воинам  1812  года, нашлось  место  и  для  полководца  прежних  лет. Для  Суворова. Этот  факт  показывает силу  суворовской  легенды, её  значимость  для  России  и  в  Отечественную  войну  и  позднее. Суворов  и  был  вдохновителем  и  учителем  не  только  генералов  и  офицеров, но  и  солдат  русской  армии, воспитанных  на  рассказах  лермонтовских  «стариков»  о  суворовских  походах. Генералы  делились  воспоминаниями  о  престарелом  победителе  французов, офицеры  пересказывали  анекдоты  о  Суворове, а  солдаты – пели  песни  о  старом  фельдмаршале. Впрочем, и  офицеры  пели  суворовские  песни, а  солдаты  слогали  о  «батюшке  Суворове»  легенды  и  анекдоты.

          Былинным  исполином  из  народной  исторической  песни  предстаёт  Суворов  в  «Певце  во  стане  русских  воинов». Овеянный  духом  северных  преданий, Суворов, как  воплощение  защитника  Родины, преподносится  Жуковским  в  связи  с  державинской  одой  «На  победы  в  Италии». Старый  заступник  России  пригодился  и  через  двенадцать  лет  после  своей  кончины. Он  усмирил  Бонапарта  силами  своих  детей. И  не  случайно  у  Жуковского, в  печальной  перекличке  павших  героев  встречается  обращение  «отец  Суворов». Да, наш  генералиссимус  к  тому  времени  стал  уже  поэтическим  символом, вроде  Леля, Северной  Пальмиры, Брута, Аспазии, Семирамиды  и. т. п.

         

          И  по  сей  день  в  меню  многих  европейских  и  российских  ресторанов  можно  встретить  одно  загадочное  блюдо -  «Похлёбку  по-суворовски». Конечно, сейчас  никто  не  носит  и  не  шьёт  ни  шляп, ни  лосин  а-ля  Суворов  -  а  ведь  моду  на  такую  одежду  ввели  когда-то  в  революционной  Франции  ждавшие  прихода  Суворова  роялисты.

          Советское   время   подарило  нам  самые  разнообразные  толкования  суворовского   образа. В  одних  учебниках  истории  красовалось   изображение  Суворова , везущего  графу  Панину  клетку  с  Пугачёвым , в  других -  бравого  седовласого  генерала,

штурмующего  Измаил, в-третьих,  большевистские  историки  явно  пытались  перетянуть  Суворова  на  свою  сторону, через  увеличительное  стекло  глядя  на  суворовские  разногласия  с  царями  и  их  вельможами  и  умалчивая  о  пугачёвском  эпизоде,  о  польской   кампании  и  даже  о  контрреволюционных  целях  Итальянского  похода.  Или  отдавать  должное  военному  гению  Суворова  -  или  писать  о  нём  как  о  союзнике  героев  Вандеи  -  так  стоял  вопрос.  Сочетать  эти  две  характеристики  советские  историки    долгое  время  не  имели  права.  Наконец,  был  создан  миф  о  Суворове-демократе  и, если  Демьян  Бедный  написал  о  Пушкине: «Он  не  стоял   ещё  за  власть   советов, но  к  ней  прошёл  он  некую  ступень...», то   советские  поэты   семидесятых  писали  нечто   подобное  о  Суворове.

          Замечательно, что  многие  отечественные  исследователи  жизни  и  творчества  А.В. Суворова  в  качестве  иллюстрации  военного  и  человеческого  гения  нашего  генералиссимуса  привлекали  строфы Д. Г. Н. Байрона  из  поэмы  «Дон  Жуан».

Молодой   читатель   книги  К. Осипова  «Суворов»  может 

представить  себе  Байрона   горячим  поклонником  Суворова,

что, конечно,  будет  самым  превратным  пониманием  байроновского   отношения  к  русскому   полководцу. Каждый ,

кто  осилил  первые  девять  песней  поэмы  «Дон  Жуан», знает,

насколько  злой   по  отношению  к  России  вообще  и  Суворову  в   частности  является  эта   яркая  романтическая   поэма.   

          Европа  воспринимала   Суворова, как  временами  необходимо  полезного   гениального  и  удачливого  варвара. Истинных  поклонников  среди  европейцев  Суворов  создавал  сам , очаровывая  бившихся  с  ним  бок  о  бок  австрийцев , венгров , французов . Байрон  никогда  не  встречался  с  Суворовым , при  работе  над  поэмой  «Дон  Жуан»  пользовался   доступными  ему  источниками - и  из-под  романтического  пера  английского   поэта  вышел  Суворов-Нерон , наделённый  полководческим  талантом , но  не  считающийся  с  жертвами. И  это -  о  полководце, который  даже  в  самых  страшных  обстоятельствах  умел  сберечь  своё  войско.  Во  всех  сражениях,  которые  дал  Суворов,  потери   неприятеля  превышали   суворовские  потери .

          Для  поэтов  пушкинского  Золотого  века  суворовская  тема  не  была  первостепенной. Они - дети  первых  десятилетий  Девятнадцатого  века - были  воспитаны  на  трёх  последних  кампаниях  Наполеоновских  войн,  прежде  всего - на  Отечественной  войне. Ученики  Суворова - князь  Багратион,  князь  Кутузов, казак  Платов  -  символизировали  для  них  то, что  для  Державина,  Кострова,  Дмитриева  символизировал  Суворов. Это  не  означает  полного  исчезновения  суворовской  темы  в  русской  поэзии - просто  с  первого  плана  генералиссимус   переместился  в  сторону  от  главных  событий  эпохи  романтических  эгоистов. Суворова  вспоминали  как  «отца»,  патриарха  русской  армии,  как  национального  гения -  таковыми  в  то  время  считались  Пётр  Великий,  Екатерина,

да  Михайло  Васильевич  Ломоносов. Почитались  также  Александр  Данилович  Меншиков,  писатели  Гаврила  Романович  Державин  и  Иван  Андреевич  Крылов, талантливейшие  из  «екатерининских  орлов» -  Потёмкин, Румянцев, Панин, Безбородко. В  этом  ряду  удостоившихся  «гражданской  канонизации»   очень  скоро  оказались  и  полководцы-герои  1812  года,  и  Карамзин, Пушкин, Глинка - тайновидцы  отечественной  культуры  века  Девятнадцатого. Суворов  занял  достойное  место  в  пантеоне   прославленных  «отцов  нации».

          Именно  как  один  из  отцов  нации  выступает  Суворов  в  патриотической  поэзии, посвященной  событиям  1812 – 1815  годов, в  поэзии  декабристов  и  их  современников. Вообще  героическая  эпоха  противостояния  России  и  гиены  началась  с  суворовских  походов  1799  и  завершилась  (чтобы  затем  возобновиться)  крахом  наполеоновских  ста  дней  и  Венским  конгрессом  1815  года. Кондратий  Рылеев – один  из  повешенных  декабристов – в  1813  году  написал  оду  «Любовь  к  Отчизне», в  которой  нас  интересует  следующая  строфа:

 

          Суворов  чистою  любовью

          К  своей  Отчизне  век  пылал,

          И, жертвуя  именьем, кровью,

          Ее  врагов  он  поражал:

          Его  поляки  трепетали,

          Французы  с  турками  дрожали.

          Повсюду  завсегда  с  тобой

          Любовь  к  Отчизне, россиянин,

          А  с  нею, с  ней  велик  граждАнин,

          Ужасный  для  врагов  герой.

 

          В  этой  строфе  угадываются  тени  задуманной, но  так  и  не  написанной  Рылеевым  думы  «Суворов», которая  могла  бы  занять  достойное  место  в  ряду  рылеевских  дум  о  Державине, Иване  Сусанине, Ермаке  и. т. д.

          В  1806  году  поэт  Василий  Васильевич  Попугаев  пишет  стихотворение  «К  согражданам» – темпераментное  обращение  к  россиянам, борющимся  с  воинством  Бонапарта. В  1806  году, как  и  в  1812, и  в  1941, имя  Суворова  было  важным  знаком  в  отечественной  патриотической  лирике. Суворовым  похвалялись  перед  французами  и  толстовские  воины  в  романе  «Война  и  мир». В  стихотворении  члена  Вольного  общества, ученика  А. Н. Радищева  Василия  Попугаева  Суворов  выступает  грозным  для  французов  напоминанием  побед  русского  оружия, а  с  другой  стороны – как  пример  для  русских  воинов, пример  героя, постигшего  науку  побеждать. Суворов  для  поэтов  попугаевского  поколения  был  лучшим  олицетворением  героя-победителя, защитника  Отечества. Именно  таким  героем  предстал  Суворов  в  виде  петербургского  монумента  работы  Козловского, монумента, в  1806  году  уже  известного  всей  России. В  стихотворении  «К  согражданам»  Попугаев  по-державински  обращается  к  Россу:

 

          Тебе  ли  выю  горделиву

          Под  иго  чуждо  наклонять,

          Судьбу  германцев  несчастливу

          И  цепь  позорну  разделять?

          Любовь  к  Отечеству  святая,

          Тебя  на  подвиг  возбуждая,

          Ужель  угаснет  пред  врагом?

          Тебе  ль, страшившему  Вселенну,

          Быть  суетным  врагом  сраженну,

          Тебе  ль  его  не  презреть  гром?

 

          Давно  ли, славою  венчанный,

          Суворов  Галлов  поражал?

          Давно  ли  супостат  попранный

          Ему  победу  уступал?

          Ужели  Россы  пременились?

          Когда  сердца  их  сокрушились,

          Коль  голос  славы  слышен  был?

          Нет, - Россы, в  броню  облекайтесь,

          Как  тучи  бурны  устремляйтесь!

          Вас  Галл  еще  не  позабыл.

 

          Светлое  значение  для  нас  имеет  то, что  Суворов  был  несколько  раз  упомянут  в  поэзии  Александра  Сергеевича  Пушкина. Пушкинскому  отношению  к  Суворову  посвящена  другая  глава  настоящего  исследования, но, размышляя  об  образе  Суворова  в  русской  поэзии, нельзя  пропустить  пушкинские  стихотворения  «Воспоминания  в  Царском  Селе»  1814  и  1829  годов, «Бородинскую  годовщину»… В  легендарном, прочитанном  перед  Державиным  на  лицейском  экзамене  «Воспоминании…»  1814  года  Пушкин  пишет:

 

          О, громкий  век  военных  споров,

          Свидетель  славы  россиян!

          Ты  видел, как  Орлов, Румянцев  и  Суворов,

          Потомки  грозные  славян,

          Перуном  Зевсовым  победу  похищали;

          Их  смелым  подвигам, страшась, дивился  мир;

          Державин  и  Петров  героям  песнь  бряцали

          Струнами  громкозвучных  лир.

 

          Через  пятнадцать  лет, в  «Воспоминании…» 1829  года  образы  как  будто  оттаяли, памятные    очертания  размылись, но  чувства  к  ним  потеплели. Пушкин  пишет:

 

          Садятся  призраки  героев

          У  посвященных  им  столпов,

          Глядите: вот  герой, стеснитель  ратных  строев,

          Перун  кагульских  берегов.

          Вот, вот  могучий  вождь  полуночного  флага,

          Пред  кем  морей  пожар  и  плавал  и  летал.

          Вот  верный  брат  его, герой  Архипелага,

          Вот  наваринский  Ганнибал.

 

В  «Бородинской  годовщине», прославляя  Паскевича, Пушкин  осеняет  его  «венком  суворовского  лавра», и, гордясь  усмирением  поляков, завершает  стихотворение  непременной  для  «имперского»  стихотворения  суворовской  строфой, обращенной  к  Паскевичу:

 

          Восстав  из  гроба  своего,

          Суворов  видит  плен  Варшавы;

          Вострепетала  тень  его

          От  блеска  им  начатой  славы!

          Благословляет  он, герой,

          Твое  страданье, твой  покой,

          Твоих  сподвижников  отвагу,

          И  весть  триумфа  твоего,

          И  с  ней  летящего  за  Прагу

          Младого  внука  своего.

 

Да, Паскевич  послал  в  столицу  донесение  о  победе  с  внуком  великого  Суворова, проскакавшего  и  Прагу – место  славной  победы  деда. Чем  консервативнее  были  убеждения  русских  поэтов. чем  большими  государственниками  они  становились, тем  дороже  было  для  них  имя  Суворова. И, конечно, Н. М. Языков  не  был  исключением. В  известном  послании  Д. В. Давыдову  он  писал:

 

          Жизни  баловень  счастливый,

          Два  венка  ты  заслужил;

          Знать, Суворов  справедливо

          Грудь  тебе  перекрестил!

          Не  ошибся  он  в  дитяти:

          Вырос  ты – и  полетел,

          Полон  всякой  благодати,

          Под  знамена  русской  рати,

          Горд, и  радостен, и  смел.

                                                                   (1835 г.)

 

         

          Суворов  стал  героем  и  романтической  героической  драмы  Сергея  Глинки  «Антонио  Гамба, спутник  Суворова  на  горах  Альпийских». С. Глинка  исследовал  и  литературное наследие  Суворова. В  поэзии  и  прозе  М. Ю. Лермонтова  Суворов  появляется  эпизодически  (самое  яркое  появление – в  «Вадиме»)  и  даже  в  этих  редких  случаях  играет  скорее  декорационную, чем  главную, роль.

          В  моей  личной  воображаемой  антологии  русской  поэзии  достойное  место  занимает  стихотворение  А. Н. Майкова  «Менуэт. Рассказ  старого  бригадира», написанное  предположительно  в  1873  году. Это  талантливая  поэтическая  зарисовка  екатерининского  века; и  пусть  не  Суворов, а  Потемкин  является  в  апофеозе  этого  стихотворения, я  считаю  это  стихотворение  одним  из  самых  «суворовских»  в  нашей  поэзии. Право, удивительно, что  О. Э. Мандельштам, если  верить  воспоминаниям  Н. Я. Мандельштам, порывшись  в  поэзии  Майкова, не  нашел  там  ни  одного  замечательного  стихотворения. Впрочем, литераторские  попытки  воссоздания  искусственной  объективности – когда  иной  автор  пытается  разом  восхититься  всеми  стихотворениями, скажем, Велимира  Хлебникова  и  Ивана  Бунина, приносят  литературе  куда  больший  вред, чем  честная  субъективность  несправедливого, на  мой  взгляд, к  Майкову  Мандельштама. Читаем  «Менуэт»:

 

          Да-с, видал  я  менуэтец –

          О-го-го!.. Посылан  был

          В  Петербург  я  раз – пакетец

          К  государыне  возил…

 

          Ну, дворец – само  собою

          Уж  Армидины  сады!

          И  гирляндою  цветною

          Колыхаются  ряды.

 

          Только  спросишь: «В  этой  паре

          Кто, скажите?» – назовут –

          И  стоишь  ты  как  в  угаре!

          Вместо  музыки-то  тут

 

          Взрывы  слышишь, бой  трескучий,

          Пушки  залпами  палят,

          И  от  брандеров  под  тучи

          Флоты  целые  летят!

 

          Спросишь, например: «Кто  это?»

- «Граф  Орлов-Чесменский». – Он?..

          Ну-с, а  там?» – «Суворов» – «Света

          Представленье! Чисто  сон!

 

          А  с  самой – позвольте – кто  же?»

          - «Князь  Таврический», - горит

          В  бриллиантах  весь  и – Боже! –

          Что  за  поступь, что  за  вид!

 

          Скажешь: духи  бурь  и   грома,

          Потрясающие  мир,

          Все  в  урочный  час  здесь  дома

          Собираются  на  пир.

 

          И, вступая  в  дом  к  царице,

          Волшебством  каким-то  тут

          Вдруг  изящной  вереницей

          Кавалеров  предстают,

 

          Перед  ней  склоняют  выи,

          А  она  лишь, как  живой

          Образ, так  сказать, России,

          И  видна  над  всей  толпой.

 

          Стихотворение  «Менуэт»  впервые  было  опубликовано  в  1874  году. Ранее  поэт  не  раз  обращался  к  легендам  русского  Восемнадцатого  века, дух  екатерининских  орлов  был  для  Майкова  прекрасным  выражением  высокого  славянского  духа. Известное  стихотворение  «Ломоносов»  (1865, 1882  годы)  поэт  завершил  знаменательной  строфой:

 

          Ты  дал  певца  Екатерине,

          Всецело  жил  в  ее  орлах,

          И  отблеск  твой  горит  и  ныне

          На  лучших  русских  именах!..

 

          Упоминание  екатерининских  орлов  содержит  и  стихотворение  «Сон  королевича  Марка» – майковский  гимн  славянству, опубликованный  в  горячем  1870  году:

 

          Этот  гул – был  гром  полтавских  пушек.

          Марков  сон  с  тех  пор  тревожен  стал.

          Вот  летят  орлы  Екатерины,

          По  Балкану  трепет  пробежал –

          Мир, лишь  в  песне  живший, словно  вышел

          Из  земли, как  был  по  старине:

          Те  ж  гайдуки, те  же  воеводы,

          Те  ж  попы  с  мечом  и  на  коне!

 

          Образ  парящих  в  исторических  небесах  екатерининских  орлов  в  поэзии  обретал  таинственную  многозначительность. Таинственность, удивдение, узнавание – на  этих  тонких  ощущениях  строится  историческая  поэзия  Аполлона  Майкова.

          Классическое  стихотворение  «Кто  он?» – поэтический  миф  о  Петре  Великом – есть  образец  исторической  загадки  в  литературе. Интересующее  нас  стихотворение  «Менуэт»  также  выражает  чувства  восторженного  узнавания  любимых  героев, только  на  этот  раз – екатерининских  орлов. И  здесь, конечно, находится  местечко  и  для  Суворова; старый  бригадир – наш  рассказчик – не  мог  забыть  о  встрече  с  великим  полководцем, кумиром  тогдашнего  российского  офицерства.

          Восхищавший  Майкова  парад  екатерининских  орлов, при  прытком  желании, может  представиться  и  в  уничижительных  тонах  язвительной  сатиры: распутная  императрица  и  сонм  ее  фаворитов. Один  лишь  чудак  Суворов  не  вписывается  в  сию  развеселую  картинку. Это  оборотная  сторона  блестящего  екатерининского  мифа, о  ней  невозможно  забыть  и  современному  читателю  восторженного  Аполлона  Майкова.

          Читатель  майковского  «Менуэта»  должен  сознавать, что  перед  ним  стилизация  рассказа  старого  бригадира – и  поэт  воссоздает  характерную  для  ветерана  екатерининских  войн  интонацию. Начиная  с  разухабистого, горделивого: «Да-с, видал  я  менуэтец…»  и  завершая  просторечным, со  «словами-паразитами», двустишием:

 

          Образ, так  сказать, России,

          И  видна  над  всей  толпой.

 

Нам  хочется  исправить  поэта, вместо  потешного  «так  сказать, России»  написать: «образ  матушки  России». И  упоминание  «матушки»  в  стихотворении  о  Екатерине  Великой  было  бы  кстати. Несомненно, Майков  не  включил  бы  разговорное  «так  сказать»  в  стихотворение, написанное  от  имени  лирического  героя  поэта. Но  старый  бригадир, по  Майкову, выражался  именно  так: «Так  сказать».

          Как  и  Алексей  Константинович  Толстой, Аполлон  Николаевич  Майков  питал  склонность  к  поэзии   исторических  мифов, преданий, легенд. Его  Екатерина, его  Петр  Великий, его  сербы  вышли  именно  из  «устного  народного  творчества». Поэт  Майков  неохотно  подвергал  своих  исторических  героев  испытанию  критикой: Аполлон  Майков  не  спешил  становиться  аналитиком. И  стихотворение  «Менуэт»  интересно  как  памятник  чувствам, чувствам, связанным  с  историей  екатерининского  века. Чувствам, которые  питали  к  легендарной  истории  наших  «орлов»  и  их  матушки  императрицы  поэт  Майков  и  его  герой  старый  бригадир. 

          Появление  Суворова  в  обществе  екатерининских  вельмож, на  балу, при  исполнении  «менуэтца», конечно, не  случайно. Майков  мог  забыть  о  Румянцеве-Задунайском, о  Репнине, Сиверсе  или  Безбородко, но  Суворов  необходим  для  любого  рассказа  о  екатерининском  времени, о  русском  Восемнадцатом  веке. И  реакция  молодого  офицера, позже  ставшего  «старым  бригадиром», на  явление  Суворова  («Света  представленье! Чисто  сон!»)  кажется  мне  психологически  верной.

 

          В  самом  начале  своего  творческого  пути, в  1915  году, поэт  Эдуард  Багрицкий  написал  стихотворение  «Суворов», ставшее  образцом  для  целого  течения  в  русской  поэзии, в  первую  очередь – для  Иосифа  Бродского. Неподготовленные  читатели  принимают  это  стихотворение  Багрицкого  за  поэзию  Бродского. Суворов  Багрицкого  стар  и  величествен:

 

          В  серой  треуголке, юркий  и  маленький,

          В  серой  шинели  с  продранными  локтями,

          Он  надевал  зимой  теплые  валенки

          И  укутывал  горло  шарфами  и  платками.

 

          В  те  времена  по  дорогам  скрипели  еще  дилижансы,

          И  кучера  сидели  на  козлах  в  камзолах  и  фетровых 

                                                          шляпах;

          По  вечерам, в гостиницах, веселые  девушки  пели  романсы,

          И  в  низких  залах  струился  мятный  запах.

 

          Когда  вдалеке  звучал  рожок  почтовой  кареты,

          На  грязных  окнах  подымались  зеленые  шторы,

          В  темных  залах  смолкали  нежные  дуэты,

          И  раздавался  шепот: «Едет  Суворов!»

 

          На  узких  лестницах  шуршали  тонкие  юбки,

          Растворялись  ворота  услужливыми  казачками,

          Краснолицые  путники  почтительно  прятали  трубки,

          Обжигая  руки  горячими  угольками.

 

          По  вечерам  он  сидел  у  погаснувшего  камина,

          На  котором  стояли  саксонские  чашки  и  уродцы  из

                                                                   фарфора,

          Читал  французский  роман, открыв  его  с  середины,

          «О  мученьях  бедной  Жульетты, полюбившей  знатного

                                                                   сеньора».

 

          Утром, когда  пастушьи  рожки  поют  напевней

          И  толстая  служанка  стучит  по  коридору  башмаками,

          Он  собирался  в  свои  холодные  деревни,

          Натягивая  сапоги  со  сбитыми  каблуками.

 

          В  сморщенных  ушах  желтели  грязные  ватки;

          Старчески  кряхтя, он  сходил  во  двор, держась  за  перила;

          Кучер  в  синем  кафтане  стегал  рыжую  лошадку,

          И  мчались  гостиница, роща, так, что  в  глазах  рябило.

 

          Когда  же  перед  ним  выплывали  из  тумана

          Маленькие  домики  и  церковь  с  облупленной  крышей,

          Он  дергал  высокого  кучера  за  полу  кафтана

          И  кричал  ему  старческим  голосом: «Поезжай  потише!»

 

          Но  иногда  по  первому  выпавшему  снегу,

          Стоя  в  пролетке  и  держась  за  плечо  возницы,

          К  нему  в  деревню  приезжал  фельдъегерь

          И  привозил  письмо  от  матушки-императрицы.

 

          «Государь  моя, - читал  он, - Александр  Васильич!

          Сколь  прискорбно  мне  Ваш  мирный  покой  тревожить,

          Вы, как  древний  Цинциннат, в  деревню  свою  удалились,

          Чтоб  мудрым  трудом  и  науками  свои  владения 

                                                                             множить…»

 

          Он  долго  смотрел  на  надушенную  бумагу –

          Казалось, слова  на  тонкую  нитку  нижет;

          Затем  подходил  к  шкафу, вынимал  ордена  и  шпагу

          И  становился  Суворовым  учебников  и  книжек.

 

Суворов  у  Багрицкого – герой  фольклорный, сказочный  и  эпический. Ему  пишет  заискивающие  письма  императрица (не  император, а  именно  легендарная  матушка  Екатерина), он  преображается, когда  пробивает  час  подвига. Он  стар, не  любит  быстрой  езды, боится  холода – но, надев  мундир, превращается  в  «Суворова  учебников  и  книжек», который  легко  переносит  огонь  и  стужу, совершает  стремительные  переходы, крепкой  дланью  указывая  путь  отставшим. Багрицкого  интересовал  сказочный  момент  перевоплощения  «по призыву». Суворов – герой  патриархальной  сказки – подобно  Святогору  богатырю, лежащему  на  печи  Илье  или  армянскому  пахлевану  Мгеру  Младшему  является  на  выручку, когда  его  Родине  невмоготу. Несколько  иначе  отражался  этот  сюжет  в  поэзии  современников  Багрицкого.

           

          Ещё  одно  запомнившееся  многим  появление  Суворова  в  русской  поэзии  связано  с  куда  более  смутной  исторической  эпохой. Яркое  стихотворение  «Суворовское  знамя»  посвятил  нашему  герою  поэт  Арсений  Несмелов  (1889 – 1945), участник  Гражданской  войны, эмигрант, самый  яркий  поэт  русской  эмиграции  в  Китае, трагически  закончивший  свои  дни, воюя  за  неправое  дело… Арсений  Иванович  Несмелов  (настоящая – фамилия – Митропольский)  писал:

 

          Отступать! – и  замолчали  пушки,

          Барабанщик-пулемет  умолк.

          За  черту  пылавшей  деревушки

          Отошел  Фанагорийский  полк.

 

          В  это  утро  перебило  лучших

          Офицеров. Командир  сражен.

          И  совсем  молоденький  поручик

          Наш, четвертый, принял  батальон.

 

          А  при  батальоне  было  знамя,

          И  молил  поручик  в  грозный  час,

          Чтобы  Небо  сжалилось  над  нами,

          Чтобы  Бог  святыню  нашу  спас.

 

          Но  уж  слева  дрогнули  и  справа, -

          Враг  наваливался, как  медведь,

          И  защите  знамени – со  славой

          Оставалось  только  умереть.

 

          И  тогда, - клянусь, немало  взоров

          Тот  навек  запечатлело  миг! –

          Сам  генералиссимус  Суворов

          У  седого  знамени  возник.

 

          Был  он  худ, был  с  пудреной  косицей,

          Со  звездою  был  его  мундир.

          Крикнул  он: «За  мной, фанагорийцы!

          С  Богом, батальонный  командир!»

 

          И  обжег  приказ  его, как  лава,

          Все  сердца: святая  тень  зовет!

          Мчались  слева, подбегали  справа,

          Чтоб, столкнувшись, ринуться  вперед!

 

          Ярости  удара  штыкового

          Враг  не  снес; мы  ураганно  шли,

          Только  командира  молодого

          Мертвым  мы  в  деревню  принесли…

 

          И  у  гроба – это  помнит  каждый

          Летописец  жизни  полковой, -

          Сам  Суворов  плакал: ночью  дважды

          Часовые  видели  его.

 

Автор  этого  стихотворения  изведал  на  своём  веку  и  не  одну  войну, и  крушение  России, и  холод  тюремных  нар, ставших  в  1945  году  местом  его  смерти. Стихотворение  «Суворовское  знамя»  не  было  включено  Арсением  Несмеловым  ни  в  один  из  прижизненных  сборников. Сам  сюжет  стихотворения  передает  чувство  прикосновения  к  высокой  легенде. Старый  герой, один  из  вечных  заступников  России, в роковую  минуту  помогает  солдатам  знаменитого  Фанагорийского  полка, с  которым  Суворов  прошёл  немало  славных  боевых  дорог  и  которому  заботой  государя  Николая  Павловича  было  присвоено  имя  генералиссимуса. Фанагорийский  полк  назывался  «Суворовским  Фанагорийским», а  полковое  знамя – как  и  стихотворение  Несмелова, Суворовским  знаменем.

          Творчество  Арсения  Несмелова  сочетает  следование  державинским  традициям  и  ярко  выраженную  тенденцию  к  новому  мифотворчеству, к  созданию  свежего, постдержавинского, мифа  о  старых  героях, накрепко  связанного  с  обстоятельствами  истории  Двадцатого  века.

          Суворов  несмеловского  стихотворения  кажется  дальним  родственником  Суворова  в  восприятии  В. А. Жуковского  («Певец  во  стане  русских  воинов»). Суворов  Жуковского, в  свою  очередь, в  известной  степени  является  отражением  Суворова  державинского  стихотворения  «На  победы  в  Италии», в  котором  поэт  трактовал  образ  полководца  как  легендарного  славянского  богатыря. Поэтика  несмеловского  стихотворения  восходит  к  Державину  и  в  таком  важном  для  сюжетного  стихотворения  элементе, как  описание  внешности  героя. Здесь  перед  нами  не  грозный  славянский  богатырь  Жуковского  и  державинского  стихотворения  «На  победы  в  Италии». Несмелов  ясно  пишет:

 

          Был  он  худ, был  с  пудреной  косицей.

 

Такой  реалистический  образ  Суворова – тщедушного  маленького  человека, побеждающего  силой  духа, а  не  богатырским  посвистом – в  русской  поэзии  связан  со  стихотворениями  Г. Р. Державина  «К  лире»  и  «Снигирь»  (см. выше). Общность  смысловых  элементов, необходимых  в  обиходе  суворовского  мифа  поэтических  наработок, объединяет  творчество  Державина  и  творчество  позднейших  поэтов, писавших  о  Суворове.

          Логика  векового  развития  русской  поэзии  от  Жуковского  до  Несмелова, авторов  несопоставимых  по  масштабам  дарования, но  связанных  прикосновением  к  суворовской  теме, позволила  ввести  в  поэтический  язык   укорененный  в  фольклоре, создаваемый  десятилетиями  символ  России, Суворова. За  появлением  Суворова  в  любом  стихотворении  угадывается  множество  дополнительных, подчас  не  связанных  с  контекстом, смыслов. У  Арсения  Несмелова  Суворов – этот  непререкаемый  авторитет  российской  государственнической  культуры – является  образом  уходящей  империи, оплакивающим  «гибель  богов»  в  веке  Двадцатом. У  Жуковского  чудесное  появление  легенды  екатерининского  века – Суворова – приносит  России  победу. У  Арсения  Несмелова  речь  идет  о  временной  победе, за  которой  чувствуется  обреченность, поражение, задним  числом  известное  поэту. Сюжет  «чудесного  спасения»  сменяется  сюжетом  «гибели  богов».

          Суворов  оказывается  необходимым  героем  для  развития  и  первого, и  второго  сюжетов  на  российском  материале.

          Архетип, содержащийся  в  стихотворении  Несмелова, осваивался  и  в  советской  поэзии. А. Агеев  дал  точное  определение  нашей  неокоммунистической  поэзии  последнего  десятилетия – «варварская  лира» – близость  к  язычеству, несомненно, характерна  как  для  этой  поэзии, так  и  для  этой  идеологии. Впрочем. в  статье  «Варварская  лира»  А. Агеев  имел  дело  с  образцами  выраждающегося, ослабевшего  стиля, а  в  1930-е  и  1940-е  наши  язычники  умели  писать  и  темпераментно, и  мастеровито. Старый  герой, приходящий  на  помощь  в  роковой  час. встречается  в  поэзии  И. Сельвинского, С. Щипачева.

          Илья  Сельвинский  в  стихотворении  «Баллада  о  ленинизме», написанном  в  1942  году, набросал  действительно  сильную  патриотическую  трагедию:

 

          В  скверике, на  море,

          Там, где  вокзал,

          Бронзой  на  мраморе

          Ленин  стоял.

 

Когда  в  город  пришли  фашисты, они  уничтожили  памятник  и  на  его  постаменте  решили  повесить  политрука. Политрук  героически  держался  на  допросе, а, когда  его  вздернули, вытянул  руку  вперед  и…  изумленные  горожане  и  оккупанты  увидели  Ленина. Да, Ленин   вселился  в  политрука, в  героя, в  проповедника  его – ленинской – веры.

 

          Так  над  селением

          Взмыла  рука

          Ставшего  Лениным

          Политрука.

 

Еще  ближе  к  несмеловскому  сюжету  стихотворение  Степана  Щипачева  «Ленин»:

 

          Из  бронзы  Ленин. Тополя  в  пыли.

          Развалины  сожженного  квартала.

          Враги  в  советский  городок  вошли

          И  статую  низвергли  с  пьедестала.

          «…»

 

          Полковник  ночью  хвастал, выпивал,

          А  на  рассвете  задрожал  от  страха.

          Как  прежде, памятник  в  саду  стоял,

          Незримой  силой  поднятый  из  праха.

 

          Заторопились  офицеры  вдруг,

          Неясные  вдали  мелькали  тени:

          То  партизаны, замыкая  круг,

          Шли  на  врага.

          И  вел  их  Ленин.

 

Три  разновидности  современного  тоталитаризма – тоталитаризм  политический, сектантский  и  корпоративный – составляют  явление  неоязычества. И, конечно, особенное  отношение  к  памятнику, к  истукану, как  к  чему-то  сакральному, свойственно  апологетам  тотаритаризма. Замечательно, что  у  Несмелова  на  помощь  фанагорийцам  приходит  живой  Суворов, с  внятной  и  запоминающейся  фактурой, а  у  Сельвинского  и  у  Щипачева  героям  помогают  памятники. Истуканы, творящие  чудеса. Памятник  как  метафора  тоталитаризма  появляется  и  в  поэзии  А. С. Пушкина.  И  Суворов  в  советской  поэзии  1940-х  присутствует  в  виде  памятника, в  виде  монумента – в  стихотворении  В. Рождественского  «Памятник  Суворову».

          «Памятник  Суворову»  Всеволода  Рождественского – пожалуй, самое  талантливое  стихотворение  о  Суворове  из  написанных  в  годы  Великой  Отечественной  войны  Советского  народа. И  показательно, что  советского  поэта  интересует  не  столько  полководец, сколько  памятник, символ.Здесь  дело  не  только  в  истуканизированном  сознании, но  и  в  потребности  в  годы  военных  трагедий  сберечь  память  о  победных  традициях  России. Рождественский  пишет:

 

          Среди  балтийских  солнечных  просторов,

          Пред  широко  распахнутой  Невой,

          Как  бог  войны, встал  бронзовый  Суворов

          Виденьем  русской  славы  боевой.

 

          В  его  руке  стремительная  шпага,

          Военный  плащ  клубится  за  плечом,

          Пернатый  шлем  откинут, и  отвага

          Зажгла  глаза  немеркнущим  огнём.

 

          Бежит  трамвай  по  Кировскому  мосту,

          Кричит  авто, прохожие  спешат,

          А  он  глядит  на  шпиль, как  шпага, острый,

          На  деловой  военный  Ленинград.

 

          Держа  в  рядах  уставное  равненье,

          Походный  отчеканивая  шаг,

          Народное  проходит  ополченье

          Пред  гением  стремительных  атак.

 

          И  он, генералиссимус  победы,

          Приветствуя  неведомую  рать,

          Как  будто  говорит: «Недаром  деды

          Учили  вас  науке  побеждать».

 

          Несокрушима  воинская  сила

          Того, кто  предан  Родине  своей.

          Она  брала  твердыни  Измаила,

          Рубила  в  клочья  прусских  усачей.

 

          В  Италии  летела  с  гор  лавиной,

          Пред  Францией  вставала  в  полный  рост,

          Полки  средь  туч  вела  тропой  орлиной

          В  туман  и  снег  на  узкий  Чортов  мост.

 

          Нам  ведом  враг, и  мнимый  и  лукавый,

          Не  в  первый  раз  встречаемся  мы  с  ним,

          Под  знаменем  великой  русской  славы

          Родной  народ  в  боях  непобедим.

 

          Он  прям  и  смел  в  грозе  военных  споров,

          Страны, подобной  нашей, в  мире  нет.

          Вперед, друзья! Так  говорит  Суворов,

          Ваш  прадед  в  деле  славы  и  побед.

                                                                             1941 г.

 

          И  в  блокадном  Ленинграде  памятник  Суворова  был  единственным  монументом, в  открытую  принимавшим  на  себя   огонь  вражеских  обстрелов: памятник  не  был  ни  эвакуирован, ни  укутан  в  камуфляж. Суворов, как  всегда, смело  смотрел  в  глаза  врагу, вдохновляя  ленинградцев  на  их  победное  долготерпенье. Таким  было  участие  Суворова  в  Великой  Отечественной, он, как  в  стихах  Несмелова  и  Рождественского, приходил  на  помощь  попавшим  в  беду  родным  армиям.

          Потребность  в  привлечении  Суворова  для  решения  самых  разных  задач  вряд  ли  иссякнет  в  ближайшие  годы, слишком  силен  магнетизм  легендарного  имени. Талантливое  стихотворение  Арсения  Несмелова  выгодно  отличается  от  некоторых  позднейших  образцов  мифологизированной  патриотической  лиро-эпической  поэзии. И, как  это  бывает, трагическая  судьба  поэта  бросает  на  всё  несмеловское  творчество  тень, преображающую  сами  стихи.

 

          Много  и  интересно  писал  о  Суворове  ещё  в  предвоенные  годы  Константин  Михайлович  Симонов, писатель, едва  ли  не  всё  своё  творчество  посвятивший  войне. В  октябре  1938  года  в  «Литературной  газете»  был  напечатан  отрывок  из  поэмы  «Суворов» – эту  публикацию  можно  считать  началом  литературной  судьбы  симоновской  исторической  поэмы. В  1939  году, в  двух  номерах  «Знамени», был  напечатан  и  полный  вариант  «Суворова».

          Обладавший  признанным  чутьем  на  литературную  моду, умевший  предвосхищать  конъюнктуру  поэт  вместе  со  всей  советской  страной  преодолевал  последствия  вульгарно-социологического  подхода  к  истории. В  замысле  Симонова  была  и  безопасная  доля  риска, – в  поэме  сочувственно  упоминается  екатерининский  век – и  положенная  близость  главного  героя  к  простому  народу, а  автора – к  социальным  коллизиям  описываемой  эпохи.                                      

          Двадцатитрёхлетний  поэт, как  водится, относится  к  жанру  поэмы  с  головокружительным  трепетом: он  даже  создаёт  впечатление  собственной  авторской  искушённости – получается  очень  симпатичная  наигранная  опытность  молодого  человека, нисколько  не  мешающая  читателю  поэмы.

          Поэма – жанр  респектабельный. Пишущий  поэму  может  легко  почувствовать  себя  великим  демиургом, всеобщим  наставником, если  угодно – фельдмаршалом  строчек  и  рифм. Предположу, что  Константину  Симонову  это  чувство  было не  чуждо. В  мире  Суворова  поэма  Константина  Симонова  стоит  рядом  с  кинофильмом  Всеволода  Пудовкина. Их  роднит  не  только  одна  на  двоих  эпоха  написания. И  в  поэме, и  в  фильме  кульминацией  судьбы  заглавного  героя  является  Швейцарский  поход. И  в  поэме, и  в  фильме  рассказывается  о  конфликте  с  Павлом  Первым, – самодуром  и  «пруссаком» – а  великие  дела  екатерининского  века  присутствуют  как  прекрасное  воспоминание. Симонов  большее  внимание  уделил  Прошке, авторы  фильма  «Суворов» – заглавному  герою. Осторожный  политик  Симонов  воздерживается  от  пафосного  прославления  Суворова  как  национального  героя  и  гения; читательское  внимание  то  и  дело  переводится  на  «историю  народа», на  жизнь  простых  солдат  и  офицеров, того  же  Прошки. Симонов, в  отличие  от  Пудовкина, вводит  в  повествование  мотив  классового  противостояния  между  угнетенным  народом  и  хоть  и  лучшим  представителем  класса  угнетателей, но  всё-таки  крепостником  Суворовым. Пудовкин  работал  над  своим  Суворовым  через  два  года  после  написания  Симоновым  суворовской  поэмы. Вульгарно-социологический  подход  к  истории  преодолевался  семимильными  шагами, в  позднейших  стихах  Симонова  о  русских  воинах  и  полководцах  мотив  классовой  вражды  не  возникал…

          Поэма  «Суворов»  не  стала  крупнейшей  творческой  удачей  Константина  Симонова. Последовавшие  за  «Суворовым»  стихотворения  Симонова  затмили  историческую  поэму, и  сейчас, перечисляя  лучшие  произведения  этого  поэта, мы  едва  ли  назовём  поэму  о  Суворове. Заёмный  стиль, заёмная  мелодика  стиха, заёмные  мысли – так  вкратце  может охарактеризовать  поэму  1938  года  строгий  критик  из  наших  дней. Но  в  Двадцатом  веке  поэты  писали  о  Суворове  не  слишком  часто – и  большая, о  трёх  частях, поэма  К. М. Симонова  остаётся  существенным  документом, свидетельством  о  суворовском  феномене, погруженном  в  наше  столетие.

          Есть  в  поэме  Симонова  удачные  места, есть  и  досадные  срывы, такие  словесные  конструкции, что  язык  сломаешь, читая. Рассказ  о  том, как  Суворов  посоветовал  солдату  насадить  швейцарский  сыр  на  штык, завершается  двустишием:

 

          Шагали  в  ногу, не  сбиваясь,

          Русско-швейцарские  сыры.

 

В  читательском  же  воображении  рождается  невольное  исправление:

 

          Шагали  в  ногу, не  сбиваясь,

          Несли  швейцарские  сыры.

 

          Неуместным  выглядит  и  выражение: «А  ты  мне, старый  черт, белья \\ Не  хочешь  выстирать  ни  крошки» . Это  Суворов  выговаривает  Прошке. Крошка  прекрасно  рифмуется  с  именем  камердинера  фельдмаршала, но  никак  не  вписывается  в  разговор  о  белье. В  самой  удачной  главке  поэмы, третьей  в  Третьей  части, Симонов  выразился:

 

          Чтоб  этим  оскорбить  хоть  прах,

          Полков  гвардейских  не  дал  Павел.

 

Смысл  этих  строк  сохранился  бы, уничтожь  поэт  перепиливающее  уши  словечко  «хоть», страдающее  в  двусмысленном  безударном  состоянии. Вся  строка – «Чтоб  этим  оскорбить  хоть  прах» – увы, принадлежит  школярской  поэзии, а  не  симоновской  удаче, не  финальной  части  «Суворова».

          Ещё  одна  печаль  поэмы  Симонова, да  и  многих  иных, менее  важных, стихотворений  современных  поэтов  о  Суворове: бодрое  изложение  прописных  истин  и  пересказ  самых  известных  суворовских  легенд  не  всегда  обращается  в  поэзию.

          Есть  в  поэме  и  сильные  места, исполненные  свойственной  Симонову  энергией, заразительным  чувством. Приведу  замечательный  отрывок  из  Второй  части, посвящённый  осознанию  Суворовым  своей  старости:

 

          Француз  бежал. И, на  вершину

          Пешком  взобравшись  по  горе,

          У  сен-готардских  капуцинов

          Заночевав  в  монастыре,

          Суворов  первый  раз  за  сутки

          На  полчаса  сомкнул  глаза.

          Сквозь  сон  ловил  он  ухом  чутким,

          Как  ветер  воет, как  гроза

          Гремит  внизу  у  Госпиталя.

          Нет, не  спалось… Затмив  луну,

          По  небу  клочья  туч  летали.

          Он  встал  к  открытому  окну

          В  одном  белье  и  необутый.

          Холсты  палаток  ветер  рвал,

          Дождь  барабанил  так, как  будто

          На  вахтпараде  побывал.

          Нет, не  спалось… Впервые  он

          Такую  чувствовал  усталость.

          Что  это? Хворь  иль  скверный  сон?

          И  догадался: просто  старость.

          Да, старость! Как  ни  говори,

          А  семь  десятков  за  плечами!

          Все  чаще  долгими  ночами

          Нетерпеливо  ждет  зари;

          И  чтоб  о  старости  не  помнить,

          Где  б  штаб-квартира  ни  была.

          Завешивать  иль  вон  из  комнат

          Велит  нести  он  зеркала.

          «Послушай, Прошка!» Всё  напрасно,

          Как  ни  зови – ответа  нет.

          Лишь  Прошкин  нос, от  пьянства  красный,

          Посвистывает, как  кларнет.

          И  всем  бы  ты  хорош  был, Прохор,

          И  не  было  б  тебе  цены,

          Одно  под  старость  стало  плохо:

          Уж  слишком  часто  видишь  сны.

          И  то  ведь  правда: стар  он  стал –

          То  спит, то  мучится  одышкой,

          И  ты  давно  уж  не  капрал,

          И  Прошка  больше  не  мальчишка.

          И  старость  каждого  из  вас 

          Теперь  на  свой  манер  тревожит:

          Один – сомкнуть  не  может  глаз,

          Другой – продрать  никак  не  может.

          Из  темноты,  с  доски  каминной,

          Вдруг  начали  играть  часы.

          Сперва  скрипучие  басы

          Проскрежетали  марш  старинный

          Потом  чуть  слышная  свирель

          В  углу  запела  тонко-тонко.

          Суворов  вспомнил: эту  трель

          Он  слыхивал  еще  ребенком.

          Часы  стояли  у  отца

          На  полке, возле  русской  печки;

          Три  белых  глиняных  овечки

          Паслись  у  синего  дворца.

          На  башне  начинался  звон –

          Вверху  распахивалась  рама,

          И  на  фарфоровый  балкон

          Легко  выскакивала  дама…

          Нащупав  в  темноте  шандал,

          Он  подошел  к  часам  со  свечкой.

          Всё  было  так, как  он  и  ждал:

          И  луг, и  замок, и  овечки,

          Но  замок  сильно  полинял,

          И  три  овечки  постарели,

          И  на  условленный  сигнал

          Охрипшей  старенькой  свирели

          Никто  не  вышел  на  балкон.

          Внутри  часов  заклокотало,

          Потом  раздался  хриплый  звон,

          Пружина  щелкнула  устало…

          Часы  состарились, как  он.

          Они  давно  звонили  глухо,

          И  выходила  на  балкон

          Уже  не  дама, а  старуха.

          Потом  старуха  умерла.

          Часы  стояли  опустело,

          И  лишь  пружина  всё  гнала

          Вперед  их  старческое  тело.

          «Глагол  времен – металла  звон».

          Он  знал, прислушавшись  к  их  ходу,

          Что  в  Сен-Готарде  начал  он

          Последний  из  своих  походов.

 

          Большой  удачей  следует  признать  и  финал  поэмы. Мужественно, по-суворовски  горделиво  и   скромно  звучат  строки:

 

          Вдоль  долгих  улиц  гроб  несли.

          На  бархате  ряды  регалий,

          Оркестры  медным  шагом  шли,

          Полки  армейские  шагали.

          Чтоб  этим  оскорбить  хоть  прах,

          В  эскорт  почетный, против  правил,

          В  тот  день  заняв  их  на  смотрах,

          Полков  гвардейских  не  дал  Павел.

          Ну  что  ж! Суворов, будь  он  жив,

          Не  счел  бы  это  за  обиду;

          Он, полстолетья  прослужив,

          Привык  к  походному  их  виду,

          Он  с  ними  не  один  редут

          Взял  на  веку. И, слава  Богу,

          За  ним  в  последнюю  дорогу

          Полки  армейские  идут.

 

          Возможно, по  политическим  причинам  поэт  поостерёгся  сделать  Суворова  фигурой, выражающей  авторский  патриотизм – чувство, безусловно, очень  важное  для  К. М. Симонова. Советский  патриотизм  здесь  всё  ещё  входил  в  противоречие  с  российским, великорусским. Нужно  было  случиться  войне, чтобы  Симонов  безбоязненно  написал:

 

          Если  дорог  тебе  твой  дом,

          Если  русским  ты  выкормлен  был…

                             («Если  дорог  тебе  твой  дом…», 1942 г.)

 

Или:

 

          Что, в  бой  провожая  нас, русская  женщина

          По-русски  три  раза  меня  обняла.

                                        («Ты  помнишь, Алеша…», 1941 г.)

 

В  1938  году  Суворов  для  Симонова  был  не  только  великим  героем, но  и  далёким, страшно  далёким  от  народа  классовым  врагом – слугой  царизма. И  поэт  вводит  в  поэму  мотив  суворовской  безжалостности  к  солдатам:

 

          Под  ядрами, не  дуя  в  ус,

          На  роту  роту, полк  уложит

          И  полк  на  полк, пока  доложат,

          Что  тыл  нам  показал  француз.

 

Мудрые  солдаты  (социально  близкие)  говорят  о  социально  далеком  фельдмаршале:

 

          Фельдмаршал  наш – орел  старик,

          Один  грешок  за  ним – горячка…

 

Впрочем, конечно, в  сравнении  с  другими  прислужниками  царизма  Суворов  выигрывает  и  в  соревновании  на  «социальную  близость».

          Суворов  не  был  забыт  Симоновым  и  после  завершения  поэмы. В  известном  стихотворении  1942  года  «Безыменное  поле», вошедшем  в  цикл  «Из  дневника», образ  Суворова, суворовских  солдат  угнетает  отступающих  красноармейцев:

 

          Опять  мы  отходим, товарищ,

          Опять  проиграли  мы  бой,

          Кровавое  солнце  позора

          Заходит  у  нас  за  спиной.

 

С  киплинговским  темпераментом  Симонов  взывает  к  истории, к  священным  именам  российских  военных: петровских  солдат, суворовских  солдат, героев  первых  двух  Отечественных  войн  России – 1812  и  1914 – 1918  гг. Отступавшим  советским  солдатам  являлся  образ  непобедимых  суворовцев. Своим  отступлением  герои  стихотворения  как  будто  предают  память  о  них – и  сплошным  поражением  оборачивается  вся  история  России:

 

          Из-под  твердынь  Измаила,

          Не  знавший  досель  ретирад,

          Понуро  уходит  последний

          Суворовский  мёртвый  солдат.     

 

          И, конечно, за  этим  тяжёлым  и  одновременно  вдохновляющим  воспоминанием  следует  клятва:

 

          Клянёмся  ж  с  тобою, товарищ,

          Что  больше  ни  шагу  назад…

 

          Константин  Михайлович  Симонов  представляет  образ  русского  советского  патриота – и  все  противоречия  этого  явления  отразились  в  творчестве  писателя. Советский  патриотизм – явление  молодое. Канон  интернационализма  и  национализм  переплелись  в  природе  этого  явления  в  самоудушающую  структуру. В  то  же  время, с  советским  патриотизмом  связано  всё  лучшее, что  было  в  России  во  время  большевистского  семидесятилетия: победа  в  Великой  Отечественной  войне, покорение  космоса. И – в  любом  случае – лучше  быть  ура-патриотом, чем, по  моде  последних  лет,  «атас-капитулянтом».

 

          В  грозные  годы  военных  потрясений  именем  Суворова  аукались  и  литераторы, и  военные. В  повести  А. Бека  «Волоколамское  шоссе»  (1942 – 1944)  один  из  героев  рассуждает, упоминая  Суворова  как  знаковое  имя: «Но  что  я  тут  сделал  для  боя? Встретил  бегляков  и  повел  наудалую. И  всё. И  победил. Вам  известны  мои  убеждения, мои  офицерские  верования. «Легкие  победы  не  льстят  сердца  русского», - говорил  Суворов». И  генерал  Панфилов – герой  повести  А. Бека – напоминает  Суворова  отношением  к  бою, к  солдатам, умением  выдать  духоподъёмный  афоризм. В  годы  войны  Суворов  стал  героем  новых  песен  и  популярных  книжек. Не  отставали  и  поэты. Ещё  раз  процитируем  яркое  четверостишие  Самуила  Яковлевича   Маршака  «За  Родину»!:

 

          Бьёмся  мы  здорово,

          Рубим  отчаянно,

          Внуки  Суворова,

          Дети  Чапаева.

         

          В  1930-е  годы, а  пуще – на  излёте  десятилетия – интерес  к  истории  России  из  академического  стал  злободневным. В  Европе  наступало  время  военных  столкновений; воспоминания  о  героях  прошлого, о  грозных  царях  и  непобедимых  полководцах, завоевали  место  в  советской  пропаганде. И  Симонов  выкраивал  из  суворовской  легенды  образ, годный  для  советской  пропаганды. Было  ли  в  этой  работе  вдохновение? Очевидно, что  молодой  поэт  Константин  Симонов  был  талантливым  человеком, военная  история  по-настоящему  интересовала  его  и  даже  само  симоновское  служение  советской  пропаганде  в  тридцатые, как  и  в  сороковые, годы  было  вдохновенным.

          Поэма  Симонова  знаменует  переходный  период  отношения  к  суворовской  легенде  в  СССР. Ощущалась  потребность  в  привлечении  Суворова  «на  нашу  сторону  баррикад», но  нелегко  было  отделаться  от  предрассудков  «вульгарно-социологического  подхода». Социально  близкий  пьяница  Прошка  почти  снисходительно  обращается  с  Суворовым, понимая, что  такой  снисходительностью  он  делает  фельдмаршала  ближе  к  народу: дружба  Прошки  оправдывает  крепостника  Суворова. Военные  таланты  Суворова  уже  признаются  образцовыми, легенды  о  дерзновенном  фрондёрстве  фельдмаршала  в  павловскую  эпоху  входят  в  пропагандистский  обиход. Некоторые  натуралистические  подробности, показанные  автором  поэмы, привлекли    молодого  читателя; впрочем, повторюсь, последующие  сочинения  Симонова  заслонили  «Суворова», поэму, остающуюся  всё-таки  на  обочине  симоновского  наследия.

          В  той  же  ситуации – в  1941  году – Александром  Константиновичем  Гладковым  была  написана  героическая  комедия  в  стихах  «Давным-давно»  о  1812  годе. Музыку  для  театральной  постановки  тогда  же  написал  Тихон  Хренников, а  через  двадцать  один  год  вышла  и  экранизация  комедии – фильм  режиссера Э. Рязанова  «Гусарская  баллада». Образ  Суворова  присутствует  в  этой  популярной  комедии  как  воспоминание  о  героическом  прошлом; в  пьесе  то  и  дело  встречаются  люди, служившие  у  Суворова, поминающие  Суворова  добрым  словом. 

 

          Шли  десятилетия, эволюционировал  политический  режим, менялись  установки  пропаганды, культурная  политика  принимала  разные  формы. Суворов  остался  одним  из  символов  российской  армии, но  перестал  быть  злободневной  исторической  темой. В  поэзии  образ  Суворова  отступил  на  третий  план  газетной  «датской»  лирики.

          Новое  интригующее  появление  Суворова  в  отечественной  поэзии  состоялось  в  1989  году, на  страницах  журнала  «Юность». Игорь  Моисеевич  Иртеньев, стихотворение  «Версия»:

 

-         Не  ходи, Суворов, через  Альпы, -

Говорил  ему  Наполеон.

-         Там  твои  орлы  оставят  скальпы,

У  меня  там  войска  миллион.

 

Говорю  тебе  я  как  коллеге,

Как  стратег  стратегу  говорю,

Там  твои  помёрзнут  печенеги

На  конфуз  российскому  царю.

 

Знаю, ты  привык  в  бою  жестоком

Добывать  викторию  штыком,

Но  махать  под  старость  альпенштоком –

Нужно  быть  последним  дураком.

 

Но, упрямый  проявляя  норов,

В  ратной  сформированный  борьбе,

Александр  Васильевич  Суворов

Про  себя  подумал: «Хрен  тебе!»

 

И  светлейший  грянул, как  из  пушки,

Так, что  оборвалось  всё  внутри:

«Солдатушки, бравы-ребятушки,

Чудо, вы  мои  богатыри!

 

Нам  ли  узурпатора  бояться?

Бог  не  выдаст, не  сожрёт  свинья.

Где  ни  пропадала  наша, братцы?!

Делай, православные, как  я!»

 

И, знаменьем  осенившись  крестным,

Граф  по  склону  первым  заскользил,

Этот  миг  на  полотне  известном

Суриков, как  мог, изобразил.

 

Так  накрылась  карта  Бонапарта

Ни  за  грош, пардон, ни  за  сантим…

С  той  поры  мы  в  зимних  видах  спорта

Делаем  француза, как  хотим.

 

          Иронический  характер  стихотворения  (у  публикации  89-го  года  был  знаменательный  подзаголовок – иронические  стихи)  не  отменяет  ценности  иртеньевской  «Версии»  как  образца  «суворовской»  литературы. Ироническое  стихотворение  с  нарочито  абсурдным  сюжетом  может  многое  рассказать  не  только  об  авторском  отношении  к  Суворову, но  и  об  отношении  к  Суворову  читателей  Иртеньева, говорящих  с  автором  «Версии»  на  одном  языке  образов  и  ассоциаций, понимающих  поэта  с  полуслова.

          В  1989  году  в  Москве, на  площади  перед  тогдашним  Театром  Советской  Армии  уже  стоял  памятник  Суворову. Не  было  «суворовского  фанагорийского»  полка, но  дивизии, награжденные  орденом  Суворова, не  без  гордости  назывались: «Ордена  Суворова  дивизия…». Суворов  оставался  одним  из  героев  советской  пропаганды: ему  посвящались  детские  книжки, рассказы  о  нём  входили  в  учебники  по  чтению  для  младших  классов, с  детства  мы  слышали  разговоры  о  «суворовцах» – питомцах  Суворовских  училищ, о  Суворовском  бульваре  и. т. д. Подчёркивалась  суворовская  близость  к  народу, не  был  забыт  конфликт  с  императором  Павлом  Первым. Суворова  можно  было  и  противопоставить  характерным  героям  «темного  царства, царской  России», - ведь  он  действительно  был  великолепным  исключением  из  правил – и  выделить  как  одного  из  положительных, «наших, советских»  героев  российского  прошлого, по  сталинской  прифронтовой  речи, рядом  с  Александром  Невским, Дмитрием  Донским, Мининым, Пожарским, Кутузовым. По  известному  определению  Ю. М. Нагибина, существовало  политбюро  писателей-классиков  дореволюционной  России  во  главе  с  наряженным  в  серый  цековский  костюм  генсеком  Пушкиным. Литература  и  история  стали  государственными  департаментами, официальное  отношение  к  писателю  было  тождественно  отношению  к  чиновнику; достоинства – исполнительность, честность, государственный  ум, умение  «лощить  полы»  и  чувствовать  политическую  конъюнктуру. Интересное  свидетельство  оставил  Григорий  Михайлович  Козинцев, записавший  в  одну  из  своих  рабочих  тетрадей  следующее  наблюдение: «Съезд  писателей. Господи, хоть  бы  кто-нибудь  из  них  говорил  по-русски. «Заинтересованный  разговор», десять  фраз, из  которых  составляется  одна  и  та  же  мысль, начинающаяся  со  слов: «Я  счастлив…». Это  русские  литераторы. Представим  себе  Пушкина, Гоголя, Толстого: «Я  счастлив…».  Впрочем, Пушкин, Гоголь  и  Толстой  также  были  зачислены  в  государственный  департамент  со  своим  политбюро, только, в  отличие  от  современников  Козинцева, заочно  и  на  «классическое  отделение». Такое  же  политбюро  было  составлено  из  не  слывших  революционерами, а  значит  и  прямыми  предшественниками  рыцарей  Октября  политиков  и  полководцев  прежней  России. И  наряду  с  Петром  Первым  в  этой  организации  пребывал  сам  генералиссимус  Суворов – вероятно, в  качестве  маршала  Дмитрия  Фёдоровича  Устинова…

          И  всё-таки  почитание  Суворова  даже  в  восьмидесятые  годы  было  занятием  не  для  образцовых  советских  людей. Была  какая-то  неблагонадёжность  в  увлечении  верноподданным  Её  Величества, полководцем  золотого  Восемнадцатого  века, да  ещё  и  чудаком  с  «пудреной  косицей». Патриотизм  российский  всегда  противоречил  патриотизму  советскому. Люби  Толстого, но  любимым  писателем  образцового  советского  человека  должен  был  быть  Шолохов, а  не  Лев  Толстой. Помни  о  Суворове, но  самым  почитаемым  полководцем  считай  Жукова. Роль  же  народного  любимца, чудака  и  бесстрашного  героя  в  советском  мире  у  Суворова  перехватил  Чапаев.

          Ироническая  поэзия  восьмидесятых, независимо  от  характеров  её  авторов, была  выражением  рефлексии  неблагонадёжного  советского, чаще – столичного, интеллигента. Беспартийного, не  лезущего  на  цензурные  амбразуры, не  диссидентствующего, но  сочувствующего  всему, что  подрывает  устои  рутинной  советской  жизни. Литературные  предшественники  наших  иронистов – Козьма  Прутков, Дмитрий  Минаев, Василий  Курочкин, Саша  Черный, Аркадий  Аверченко  и  все  сатириконцы, наконец, обэриуты  и  Николай  Глазков – тяготели  к  ироническому  переосмыслению  истории, к  игре  в  поддавки  с  великими  мира  сего. В  стихотворении  «Версия»  Игорь  Иртеньев  не  без  блеска  продолжает  эту  традицию  ( см., например, отрывок  из  «Всемирной  истории, обработанной  «Сатириконом», в  котором  опять-таки  иронически  обыгрывается  деятельность  Суворова).

          Иронически  переиначенная  история – да  ещё  с  многозначительным  злободневным  подтекстом – стала  желанной  гостьей  не  только  в  поэзии  Иртеньева. В  написанном  задолго  до  1989  года  стихотворении  «Памяти  Герцена»  Наум  Коржавин  умеючи  вышутил  ленинскую  концепцию  истории  революционного  движения  в  России. Сам  же  Иртеньев  в  лаконичной  рифмованной  трагикомедии  сопоставил  круг  героев  Французской  революции  (Робеспьер, Дантон  и  пр.)  и  круг  популярных  в  то  время  в  России  политиков, депутатов-членов  Межригиональной  группы. Получилось  смешно, и  слава  Богу.

          Иртеньевское  представление  о  Суворове – взгляд, имеющий  право  на  существование  в  литературе. Старческое  лицо  с  живенькими  глазами, каламбуры, кукареканье, разговоры  с  солдатами  их  языком – всё  это  хорошо  вписывается  в  эстетику  иронической  поэзии. Суворовский  юмор – клоунский, демонстрирующий  абсурдную  сторону  жизни  и  суворовский  литературный  стиль, поражавший  современников  непричёсанной  образностью  и  полководческой  экспрессией  есть  предвосхищение  традиции  Козьмы  Пруткова – сатириконцев – обэриутов, традиции, которую  во  второй  половине  Двадцатого  века  и  подхватили, и  обогатили  многие – в  том  числе  и  Игорь  Иртеньев.

          Суворов  у  Иртеньева – это  Суворов  из  анекдотов  Двадцатого  века.

          Итак, Суворов  в  1980-е, в  эти  головокружительные  годы  всероссийского  увлечения  политиками, астрологами  и  демонстрацией  полуобнажённого  тела. Десятилетие  поколений, воспитанных  в  Советском  Союзе, а  не  в  России – при  этом, сталинская  имперская  идеология  медленно, но  верно  утрачивала  своё  влияние, незаметно  в  обывательском  сознании  исчезло позитивное  отношение  к  равенству  в  нищете. Почти  не  осталось  социальной  жестокости – этого  вечного  мёда  коммунистов; в  сознании  советских  людей  восьмидесятых  не  могло  быть  презрения  к  человеку  только  за  то, что  он  не  рабочий, крестьянин  или  солдат, а  капиталист  или  фабрикант. В  восьмидесятые  годы  в  Советском  Союзе  все  стремились  жить  не  по-советски, а – по  возможности  и  по  вкусу – по-европейски, по-американски  и  по-русски, по-украински, по-литовски  и. т. д. Интересный  феномен – советское  отношение  к  слову  «республика». Нам  странно  было  слышать: «республика  Франция», «республика  Италия»… Мы  привыкли  к  тому, что  Франция – это  великая  держава, а  республика – обозначение  чего-то  второстепенного, подчиненного  некоему  центру, аналог  французской  провинции. Шестьдесят  девять  лет  на  политической  карте  мира  (как, впрочем, и  на  физической)  не  было  слова  «Россия», а  понятие  РСФСР  воспринималось  опять-таки  как  нечто  второстепенное, провинциальное. Народный  артист  РСФСР – значит, не  дослужился  до  народного  СССР. Сборная  РСФСР  по  самбо – значит, перед  нами  спортсмены, не  достойные  всесоюзного  внимания, худшие  из  лучших. Борьба  за  все  национальное, как  реакция  на  такое  положение  вещей, охватила  все  республики. Везде  искали  своих  героев – не  советских, а  национальных. В  России  в  восьмидесятые  годы  рядом  с  портретами  Хемингуэя  и  кинозвёзд  в  квартирах  советских  людей  стали  появляться  портреты  Столыпина, Колчака, Суворова. Суворов, преподнесённый  в  упаковке  идеологии  царской  России, исчез. Суворов  сталинской  имперской  идеологии  устранился: слабела  сама  идеология. Осознанно  или  неосознанно  люди  начали  отказываться  от  советских  идеалов  и  героев  и  приближаться  к  российским, украинским, узбекским… Не  хотелось  жить  в  СССР. Перспектива  жить  в  России  или  Грузии, а  не  в  Советском  Союзе, была  и  страшноватой, и  заманчивой. Приближался  конец  второй  по  величине  из  распавшихся  в  Двадцатом  веке  империй – первой  была  империя  Британская. И, увы, новые  реформы  «по  западным  образцам»  лишь  символикой  (придание  нового  статуса  Церкви, флаг, гимн, установка  памятников  государям  и  их  слугам)  напомнили  нам  о  российской  истории, о  нашей  самобытной  культуре. Культура  закусочных  «Макдональдс»  несовместима  с  суворовской  культурой. Великая  межгосударственная  интеграция, воспринятая  многими  с  легкомысленным  оптимизмом, оборачивается  тяжкой  ветрянкой  для  европейских  и  американской  культур, превращая  континенты  в  однородное  освоенное  пространство  с  одинаковыми  закусочными  и  бензоколонками.

          Суворов  Иртеньева  оказался  свидетелем  заката  советской  империи. Это  Суворов  тысяча  девятьсот  восьмидесятых.

          В  том  же  стихотворении  «Версия»  Иртеньев  обращается  и  к  нелитературным  памятникам  «суворовского  корпуса» – в  стихотворении  остроумно  обыгрывается  сюжет  картины  В. И. Сурикова  «Переход  Суворова  через  Альпы» (в  те  же  восьмидесятые  годы  наши  ироничные  школьники  ловко  переделали  название  этой  картины  на  свой  ковбойский  лад: «Переход  Сурового  через  скальпы»):

 

          Этот  миг  на  полотне  известном

          Суриков, как  мог, отобразил.

 

          Стихотворение  «Версия»  запомнилось  читателям  «Юности», стало  для  Игоря  Иртеньева  творческой  удачей. Поэт  охотно  декламировал  стихи  «Не  ходи, Суворов, через  Альпы…»  на  самых  разных  публичных  выступлениях.

          И  теперь, в  1990-е  годы,  присутствие  Суворова  в  русской  поэзии  остаётся  значимой  приметой  отечественной  культуры. И  в  1999  году  Алексей  Александрович  Коровин  пишет:

 

          «Господи, Твой  есмь  аз!» –

          Храм  наполняет  с  хоров

          Гулкий  военный  бас.

          Так  начинал  Суворов

          Утро, ещё  в  ночи

          Службу  неспешно  справив,

          Сердце  взамен  свечи

          Перед  Творцом  расплавив.

 

          Тяжек  солдатский  крест,

          Не  до  учебных  сборов.

          Кинбурн, Фокшаны, Брест.

          Так  поднимал  Суворов

          Громким  «кукареку»

          Засветло  ребятушек,

          Салютовал  штыку

          Строй  посрамлённых  пушек.

 

          Быстро  двадцатый  век

          Свой  обнаружил  норов.

          Таял  под  кровью  снег.

          Дрался  не  так  Суворов!

          С  горсткой  богатырей

          Брал  города  без  боя,

          Миловал  матерей

          И  не  терпел  разбоя.

 

          Мая  шестого  дня

          Колокола  соборов

          Жаловались, звеня.

          Так  умирал  Суворов.

          Воин, всю  жизнь  в  строю

          Родине  прослуживший.

          Ни  перед  кем  в  бою

          Знамени  не  сложивший.

 

Судьба  Суворова, переплетённая  с  судьбами  российской  истории, с  нашим  вчера  и  сегодня, оказалась  материалом, подходящим  для  убедительной  и  лаконической  поэзии. Читаем: «Так  начинал  Суворов…». 

          Суворов  в  зеркале  русской  поэзии… Вершины – от  русского  перевода  поэмы  Байрона  до  стихотворения  Арсения  Несмелова, стихотворения  Державина  и  Шишкова, громадная  работа  Константина  Симонова. Это – целый  материк  лирики  и  эпоса, пропаганды  и  мифотворчества.

          Поход  Суворова  в  империю  российской  поэзии  не  окончен. Захватывающее  поэтическое  исследование  личности  великого  полководца  продолжается.